Читать онлайн "пансион любви". Пансион разбитых сердец и утраченных иллюзий (о романе «Отец Горио» О. де Бальзака) Пансион мадам колет
Пансион любви
Пансион любви.
Мистер Хобс еще раз сверился с записью в блокноте и направился к особняку. Обширный двор, который был скрыт от посторонних взоров высоким кирпичным забором, - на воротах этой цитадели была прибита огромная вывеска: "Частный пансионат для детей-сирот", ул. Пароэль, 14.
Это, кажется, здесь, - пробурчал мистер Хобс и нажал кнопку звонка. Пожилая женщина-привратница провела Хобса в дом и представила мадам Сюльбе - хозяйке дома.
Кабинет мадам Сюльбе был больше похож на будуар светской дамы, чем на рабочую комнату. На стенах много картин, одна стена зеркальная, широкая кровать покрыта розовым муаровым одеялом, туалетный столик с духами и вазами, два кресла, пуф и бюро. На подоконнике стоял магнитофон, но он как-то выпадал из общего вида и был незаметен. Сама мадам Сюльбе меньше всего походила на содержательницу бедного пансиона. Эта роскошная молодая француженка поразила Хобса своей непринужденностью и жизнерадостностью.
Да, да, - с радостью воскликнула она, как только Хобс представился. - Нам как раз такой доктор и нужен. Мне кажется, что девочкам вы понравитесь. Мне, во всяком случае, подходите, - улыбнулась она.
Очень рад, благодарю за откровенность, вы тоже мне нравитесь и как женщина и как хозяйка. Счастлив вам служить.
Итак, - мадам Сюльбе стрельнула интригующим взглядом, - обмен любезностями закончен. Прошу садиться. Поговорим о деле.
Она опустилась в глубокое кресло напротив Хобса и ему сразу бросились в глаза ее стройные длинные ноги, открытые далеко выше колен. Хобс старался не смотреть на них.
Вам что-нибудь известно о нашем пансионате?
Нет, ничего, кроме того, что написано в объявлении.
Прекрасно.
Хобс заметил, что мадам не носит резинок. Чулки были сшиты с трусами.
Наш пансионат, - сказала мадам после минутного молчания, предназначен для девочек от 14 до 18 лет из бедных семей, оставшихся без родственников. Сейчас у меня 9 девочек, но вообще будет 20. Когда девочки достигнут совершеннолетия, мы будем их устраивать в меру их способностей и внешних данных. Все остальное вы узнаете в процессе работы.
Как в смысле жилья, оплаты и распорядка дня?
Мадам Сюльбе подошла к окну и включила магнитофон, сказав в микрофон: "Мистер Хобс Джон принят на работу в пансионат. Ему отводится комната N10 в правом флигеле. Питание за счет пансионата без сигарет и вина. Жалованье - тысяча франков в месяц. Мистер Хобс обязуется следить за состоянием здоровья пансионарок, в любое время суток оказывать помощь, производить раз в неделю медосмотр. Уезжая из пансионата, мистер Хобс должен ставить в известность хозяйку, куда и на какой срок..."
Рассказ хозяйки.
В 1960 г. Я вышла замуж за одного биржевого маклера и он был на 42 года старше меня. Как мужчина он уже кончился. Когда мы венчались, он уже знал, что безнадежно болен. Я, правда, не знала, но догадывалась, что здоровье у него не в порядке. Так вот, давайте выпьем...
Вы долго с ним жили?
Если то, что было между нами, можно назвать супружеской жизнью, то я пробыла замужем ровно 120 дней. - Она вдруг грустно улыбнулась и, откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза. - Доктор, налейте мне рома, я хочу сегодня напиться!
Положить лимон?
Нет, пусть будет чистый ром... Да, так вот, - продолжала она после того, как он выпил. - 120 дней, но боже мой, какая это была пытка. Вы врач и вам можно рассказать все. От врача обычно не скрывают ничего!
Я выросла в богатой семье. Мой отец был крупным коммерсантом. Я воспитывалась в лучших пансионатах швеции. Когда мне было 16 лет, я была помолвлена с сыном марсельского банкира. Мне была уготована легкая и беззаботная жизнь. Но все рухнуло в 1957 году. Отец ввязался в какую-то темную аферу с кубинским сахаром. Он вложил в это дело все свои капиталы, заложил все имущество и прогорел. Мы остались нищими. Отец застрелился... Налейте еще рома!.. Мать умерла от гриппа в том же году. Я осталась одна. На мою беду, а может быть и на радость, у меня больше нет родственников. А почему вы больше не пьете?
Я потом выпью.
Нет, пейте сейчас. То, что я буду рассказывать, нельзя слушать в трезвом виде.
Удобно ли напиваться в первый день работы?
Я думала, вы умеете, - зло сверкнула она глазами, - Жаль, что ошиблась. Спасибо за компанию, доктор. Я вас не задерживаю. Можете идти отдыхать. Она подошла к бюро, просматривая какие-то бумаги, дав Хобсу понять, что ужин закончен. "Беспардонная дура!" - подумал Хобс, чувствуя, что краснеет от стыда. Хобс встал и, молча поклонившись спине хозяйки, направился к двери.
Вы забыли попрощаться со мной, милый доктор!
Я поклонился вашей очаровательной спине.
Мадам Сюльбе сначала улыбнулась шутке, а потом рассмеялась.
Вы хорошо ответили. Люблю остроумных людей. - Она вернулась к столу и села в кресло. "О, эти ноги" - Мелькнуло в голове у Хобса. - Простите меня, доктор я погорячилась. Нет, очевидно, вино виновато. Садитесь и допейте хотя бы этот бокал, если не хотите много пить.
Хобс сел на место.
У вас такие красивые ноги, я никак не могу на них насмотреться, смущенно пробормотал он.
Они вам нравятся? Вы на них еще насмотритесь!..
"Как, и она будет на осмотрах?" - Подумал Хобс, его сердце судорожно забилось. Хобс не был ханжой, но видеть эту роскошную женщину на гинекологическом кресле ему не хотелось.
Кстати, - продолжала она, - с этих ног все и началось в 17 лет. Я была нескладной, угловатой девчонкой и к тому же с противным характером, так что мной не интересовались. И вот, когда я была на краю смерти от голода, меня подобрал на улице один пожилой господин, привел к себе домой, дал вымыться в ванной, накормил и уложил спать. Утром после завтрака он сказал: "Я не спрашиваю тебя, как ты попала на улицу, и не интересуюсь твоим прошлым. Ты не интересуешь меня как женщина, и что ты за человек - я не знаю. Но у тебя красивые ноги и это спасает тебя. Я холост и мне нужна хорошая горничная. Ты будешь работать только в те дни, когда у меня будут гости. Об этом дне я буду предупреждать тебя заранее. Все остальное время ты можешь заниматься своими делами. Денег я платить тебе не буду. Я куплю одежду и закажу специальную форму и буду тебя кормить. Поскольку деваться тебе некуда, ты останешься у меня. Вот и все. Экономка покажет тебе твою комнату." На этом разговор окончился. Я осталась жить у него. А через два дня мне принесли униформу, она у меня до сих пор хранится, но стала узкой в бедрах и груди. Я ее надела и ужаснулась. Юбка была настолько коротка, что едва закрывала трусы. Мсье Жюль - так звали моего хозяина - осмотрел меня и нашел форму великолепной, особенно мои ноги. Я стала обслуживать вечеринки, которые устраивал мсье Жюль каждую субботу. Мне давали поднос с мороженным или бокалами с шампанским и я предлагала гостям освежиться и выпить. Мне не позволяли одевать чулки. Глядя на меня, мужчины улыбались и о чем-то перешептывались, а женщины презрительно отворачивались.
Больше всего меня бесило, что все женщины, которые посещали эти вечера, были либо откровенными проститутками, либо содержанками, но ко мне относились с неприкрытым пренебрежением. Однажды, разнося мороженное, я зашла в комнату рядом с залом, где обычно курили мужчины. В ней было сумрачно и я не сразу разобралась, кто в ней сидит.
Я обернулась, мои глаза уже привыкли к сумраку. Красивая женщина полулежала в широком мягком кресле. Страшно светилась ее белая ляжка, а между ее ног клубком торчала мужская шевелюра. От неожиданности я опешила.
Ну что же ты, дай мне мороженное!
Я подошла к ней и подала вазочку с мороженным, а сама во все глаза смотрела на мужчину, с упоением и самозабвением безумствовавшего у тела женщины. Мне тоже захотелось, чтобы меня так ласкали.
Я впервые в жизни почувствовала, насколько я женщина. Я готова была предложить себя любому мужчине в зале, но боялась, что надо мной посмеются и откажут. Женщина изнывала от удовольствия, она стала похотливо двигать задом и прижимать голову мужчины к себе рукой, а тот прыгал и чмокал, как животное. Женщина бросила на поднос вазочку, еще больше откинулась на спинку кресла, запрокинув голову, закрыла глаза от удовольствия. Я взглянула на мужчину. Его пылающие похотью глаза не мигая смотрели на мои ноги. Я невольно сделала движение бедром, будто предлагая себя ему. Он вскочил. Я заметила, что из его растегнутых брюк торчит напряженный член. Мужчина кинулся на свою партнершу и вонзил свой член в ее истерзаную поцелуями утробу. Они прыгали и стонали, как приговоренные к смерти. Больше я не могла смотреть и вышла, и еще несколько минут ходила, как в тумане. Почти физически чувствуя, как в мою собственную непорочную вульву входит упругий мужской член. Я вся ушла в мечтание об этом. Очевидно, любовники рассказали всем о случившемся, потому что отношение ко мне резко изменилось. Меня перестали стесняться, мужчины больше не шептались при мне, а женщины стали относиться, как к равной. Мсье Жюль не отправлял меня спать после часа ночи, я обслуживала вечеринки до тех пор, пока хоть один из гостей оставался на ногах. Я поняла, что квартира мсье Жюля своеобразный дом свиданий, где собираются любители шумных оргий и острых ощущений. Примерно через месяц после того памятного вечера мсье Жюль зашел ко мне в комнату. Я собиралась походить по городу и была уже в пальто. Он окинул меня критическим взглядом.
Новенькая слепо брела по коридору, то и дело натыкаясь на стены. Конечно, новенькая, тут сомнений быть не может. Этот потерянный взгляд, шарнирные, разболтанные движения суставов, будто она не только не помнит, кто она такая, но и забыла – как ходить, смотреть дышать. О, теперь она попыталась развернуться на правой ноге вправо. Смешная. Диастаза не смеялась. Во-первых, на смех надо тратить силы, а во-вторых, она слишком хорошо помнила себя – такую. И тяжёлое, тупое отчаянье загнанного зверя. И ощущение чужого, неповоротливого тела. И мучительный поиск памяти – где? как? кто? кто?! Кто я?! Слёзы текли по щекам новенькой, она пыталась их утереть, но всё время заезжала рукой себе то в ухо, то в лоб. Этого Диастаза вытерпеть не смогла. Преодолевая страшное сопротивление воздуха, доковыляла до новенькой и вытерла ей лицо своим белым крахмальным передником. - Сп-сибо, - хлюпнула носом новенькая. – Где… я… мы… Ответ требовал новых усилий. Но напрягаться Диастазе не пришлось. Тихий шорох за спиной заставил её окаменеть. Безобидный вообще-то звук предвещал появление Мадам. А ужаснее этого в мире ничего нет, не было, и не будет. Спина Диастазы покрылась испариной. - Какое прелестное дитя, - раздался сладкий, медово-тягучий голос Мадам. Спустя миг она сама подплыла к девушкам, прямая и величественная. Она подошла так близко, что при желании Диастаза могла бы заглянуть ей под шляпу. Но желания такого не было. Отнюдь не было. От одной мысли об этом колени начинали мерзко трястись. Диастаза торопливо присела в книксене, но Мадам её приветствие проигнорировала. Она изучала новенькую. - Очаровательно, прелестно, - ворковала Мадам Кауд. – Тебе нужно дать имя, деточка. Она на миг задумалась. Пышное перо на шляпе колыхнулось плавной волной. - Я нарекаю тебя… Гармонией! – воскликнула Мадам с неприятным пафосом. Новенькая нахмурилась, от чего её широкие брови съехались к переносице. Слёзный поток прекратился как по мановению волшебной палочки. - Меня звали как-то не так, - сказала она. Диастаза восхитилась. Обычно новенькие инстинктивно боялись Мадам до судорог. А эта ещё и спорит. - Всё, что было с тобой раньше – только сон, - ласково произнесла хозяйка Пансиона. – А сейчас ты проснулась – и сон забылся, нету его, развеялся. Так всегда бывает со снами, Гармония. Новоиспечённая Гармония комкала рюши своего передника и смотрела в пол. Весь её вид выражал несогласие. А Мадам продолжала: - В мой Пансион попадают только избранные, лучшие из лучших. Здесь сбываются мечты. Здесь все счастливы, Гармония. Здесь всё будет так, как ты захочешь. Диастаза! Диастаза вздрогнула от неожиданности и на всякий случай сделала ещё один книксен. - Покажи Гармонии Пансион. До обеда можешь быть свободна. И сделала рукой странный жест, будто обрывала невидимую нитку. Потом развернулась, и пошла прочь, толкая перед собой коленями тяжёлый шёлк серого строгого платья. - Ничего не поняла, - жалобно протянула Гармония. – Пожалуйста… И застыла с открытым ртом. Смуглая девушка, которая вытерла ей лицо пятью минутами раньше, прыгала на месте, размахивая руками. Потом она пробежала по коридору до поворота и обратно, беззвучно при этом выкрикивая какие-то слова. - Что с тобой? – только и смогла спросить Гармония, когда её объявленная провожатая немного успокоилась. - Я могу быть свободна до обеда, - пропыхтела та. – А до обеда ещё часа два, не меньше! А то и три! Часов здесь нет, Гармония. И свободы здесь нет. - А что есть? - Мадам Кауд здесь есть. Пансион тоже есть. Пансионерки есть, вот уж что есть – то есть. Но главное – Мадам. А больше ничего нет. - А снаружи что? - Наружи нет. Весь наш мир заканчивается Пансионом. Поверь, Гармония, после обеда тебе станет безразлично. Ну, или почти безразлично. Я здесь не очень давно, так что ещё могу кое-как соображать, но скоро перестану. Посмотришь на выпускной курс – поймёшь. - Надеюсь, что пойму. Она назвала тебя Диастазой, это так надо? - Угу. Здесь никто не помнит своих имён. Иногда сохраняются какие-то обрывки воспоминаний о прошлой жизни, но мало и не у всех. И Диастаза – не худший, кстати, вариант, ещё есть Гардина и Драцена. - А могу я звать тебя Стази? - А мне тебя тогда что, Моней звать? – криво усмехнулась смуглянка. – Нет уж, зови как положено, тем более, Мадам вольностей не одобряет. Идём, покажу что знаю. Девушки побрели по ветвящемуся коридору Пансиона. - В правом крыле – дортуары, - разглагольствовала Диастаза с видом заправского экскурсовода. – Ну, спальни, только не вздумай называть их так при Мадам, она этого не любит. Отсчитай пятую дверь от угла – это наша. Рядом со мной есть пустая кровать, Логика выпустилась не так давно, не больше недели назад. Вообще-то я сбилась со счёта дней, тут так всё похоже… Они заглянули в спальню, полюбовались двумя рядами аккуратных кроватей с розовыми стегаными покрывалами, белейшими тиарами стоящих торчком подушек и полированным металлом изголовий. Гармония вежливо поцокала язычком при виде такого обилия розового плюша, голубого тюля и кружев ручной работы. Судя по выражению лица, восторга эта казарменная идиллия у неё не вызвала. Далее были комнаты для рукоделия, в которых воспитанницы в одинаковых серых платьицах и белых фартучках тыкали иголками в пяльцы или путали пряжу спицами. Кое-кто даже боролся с макраме. Воспитанницы напоминали кукол, у которых заканчивается завод. На наблюдателей никто из них внимания не обратил. - Какие-то они… сонные, что ли, - с сомнением в голосе высказалась Гармония. На лице Диастазы замёрзла улыбка. - Они как зомби, - прошептала она. – Мы как зомби… Она вдруг вцепилась в запястье новенькой, стиснув до белых пальцев. Теперь её улыбка больше напоминала оскал. Так скалятся некрупные, но опасные хищники. - И я, понимаешь, и я бы тут сидела, если бы старшая по мастерской не послала меня в кладовую за оливковым, сука, мулине. А после обеда мы там сядем вдвоём с тобой, и будем колупать иголкой какие-нибудь розовые панталоны. А потом вернёмся в дортуар, выжатые досуха, и будем удивляться, что это было. А с утра всё заново. И деваться некуда! Смотри, смотри, пока можешь! После обеда ты будешь счастлива, ты будешь уверена, что спасаешь мир, как… как этот… Диастаза болезненно скривилась. Новенькая испуганно молчала, округлив большие серые глаза. Казалось, она вот-вот снова расплачется. - Не помню. Это, значит, из той жизни… Всё, что связано с той… как топором… Что такое топор – знаю, хотя их тут нет. Чем стул от стола отличается – тоже знаю, и ложку мимо рта не пронесу. А вот иногда – провал, тишина… - Куклы молчат, - сказала Гармония. – Я знаю. Ты уверена, что деваться некуда? - Уверена. Видишь садик за окном? - Вижу. И что? У меня синяк будет. Диастаза отпустила руку новенькой. Ей стало неловко за свой срыв, но она решила не извиняться. - Это называется Кущи Древ. Их видно из любого окна любой комнаты Пансиона. С любой стороны. Там можно гулять иногда, но в какую сторону ни пойдёшь, упрёшься в стену здания. Я говорила, что Пансион снаружи выкрашен серым и розовым? Я разлюбила гулять. Она не сразу поняла, что маленькая ладошка новенькой гладит её по спине. Привычным, отработанным движением. - У тебя там, раньше, наверняка была кошка, - Диастаза ухмыльнулась, а новенькая смутилась. - Не помню, - выдавила она. – Но знаю, что такое – кошка. - Ладно, хватит сопли размазывать, - Диастаза подмигнула вполне дружелюбно. – Идём, пока время есть, я тебе покажу одну вещь. Случайно наткнулась, пока Мадам в отлучке была, а нас временно попустило. В её присутствии, понятное дело, я бы так далеко не забралась. Идём быстрее! От мастерской они бежали, считая повороты и стараясь не сбивать цветочные горшки. То есть, повороты считала Диастаза, а Гармония старалась уберечь зелёные насаждения от своих всё ещё неловких движений. - Здесь! – задыхаясь от бега, выкрикнула Диастаза. – Стой, мы на месте! Новенькая затормозила, хватая ртом воздух. Толстая тёмно-русая коса звонко хлопнула её по спине. - Вот, смотри, больше никому не показывала. Девушки склонились к маленькому окошечку, расположенному почему-то на уровне их коленей. В окошечко вместо обычного стекла был вставлен витраж. Не очень искусно сделанный, он изображал простенький пейзаж: сочно-зелёный лужок, ярко-синее небо, холмы на горизонте, жёлто-оранжевый кругляш Солнца. Но Гармония ахнула, застыла в восхищении. - Какая красота! – выдохнула она. – Они кажутся совсем настоящими. Что за этим окошком? Ты знаешь? - Нет. Я… я побоялась узнать. Потому что если там опять Кущи Древ… Диастаза покачала головой. Она удивлялась сама себе. За недолгую вечность, проведённую в Пансионе, она усвоила, что здесь никому доверять нельзя. Что жалкие ошмётки мыслей надо держать при себе, что в карцере, то есть в Кабинете Раздумий, ещё хуже, там даже от пола оторваться нельзя, а лужа под тобой воняет с каждым часом всё гаже… Так почему она открылась едва знакомой девице? Почему выложила перед ней все свои страхи и надежды? Возможно из-за того, что Гармония спорила с Мадам. И приняла невысказанные извинения. И знает, что такое кошка. И вообще, инстинкт говорил, что так надо. А инстинктов хищной зверушки, живущей внутри, Диастаза привыкла слушаться. - Если там Кущи Древ, значит, там Кущи Древ, - глаза Гармонии неожиданно сверкнули полированной сталью. – Я считаю, что надо посмотреть. Чем тут можно поддеть раму? Диастаза задумалась. Ничего подходящего поблизости не было. Но идея ей понравилась, потому что вдвоём смотреть не так страшно. - Давай разобьём, - коротко предложила она. - Жа-алко, краси-ивенький, - протянула Гармония. - Эй, подруга, либо выясняем, что снаружи, либо любуемся красивеньким. Подруга колебалась недолго. - Выясняем. Я не хочу в зомби. Диастаза сняла со стойки прехорошенький горшочек с каким-то родственником бальзамина, присела на корточки и бахнула трофеем по витражу. Разноцветные стёклышки вылетели все и сразу со второго удара. Снаружи приветливо зеленели Кущи Древ. Но это ещё ничего. Хуже всего было то, что посреди единственной аллеи в Кущах темнел грибообразный силуэт Мадам Кауд. Она смотрела из-под своей невообразимой шляпы прямо в разбитое окошечко. - Нам хана, - белыми губами произнесла Диастаза. Она не сомневалась, что хозяйка Пансиона прекрасно знает, кто учинил разорение. И что наказание неотвратимо. – До выпуска мы не дотянем. Гармония прижалась к её плечу, словно искала защиты. - Ничего, - сказала смуглянка, стараясь сдержать дрожь в голосе. – Ничего, мы попытались. И мы теперь вдвоём. Мы что-нибудь придумаем. Ей хотелось бесконечно повторять это «мы», как заклинание. -Да, - эхом отозвалась Гармония. – Мы вспомним свои имена. Давай возьмём по осколку – на память? Тебе синий или оранжевенький? И сейчас же, не дожидаясь, пока собеседница сориентируется в смене тем, она выхватила из груды битого стекла на полу два кусочка, один из которых только что был солнцем, а другой – небом. Протянула на раскрытой ладони, выбирай, мол. Диастаза накрыла рукой оба осколка. Это было совершенно необязательно, но ей очень хотелось. Снизу, от ладони, поднималось тепло, даже жар; стекляшки по сравнению с чуть пошорхлой кожей казались особенно гладкими, а через миг Диастаза поняла, что один из осколков заметно теплее другого. - Этот, - уверенно выпалила она, стискивая более тёплый кусочек витража. У Гармонии осталось синее стёклышко, и она чуть не подпрыгнула от радости: - Здорово! – воскликнула она, словно забыла, где находится, и что их ждёт. – Я с самого начала синенькое хотела! Диастаза намерилась спросить самым своим ехидным тоном, что бы могло помешать Гармонии в любом случае взять хоть десять синих осколков, если уж они ей так нравятся, но не успела. Что-то изменилось. Как будто она оказалась в двух местах одновременно: в Пансионе и где-то ещё. В этом «где-то ещё» на стенах не было персиковых шпалер, цветочные горшки стали ноздреватыми булыжниками, а с грязных окон вместо ажурных шторок свисала только паутина. - Ты видишь?! – возбуждённо просипела она. – Ты это видишь?! И схватила спутницу за руку, испугавшись, что та останется в приторном Пансионе, а её, Диастазу, выкинет в чёрный заплесневелый коридор. Да она и затруднилась бы с ходу определить, куда им лучше. Главное, о чём вопили все инстинкты – им нельзя разлучаться. - Вижу, - прошептала Гармония. – Теперь хотя бы настоящее… Поднялся ветер. Как ветер мог подняться в закрытом помещении – непонятно, но именно он погнал прочь клочья нежно-розовых иллюзий. Через выбитое окно ветер вырвался наружу, срывая ярчайшую зелень сада, превращая живую изгородь в мотки колючей проволоки и выкручивая причудливыми узлами стволы давно умерших деревьев. Мадам Кауд уже не было на аллее. Диастаза вскрикнула и разжала ладонь. Большая капля расплавленного стекла шлёпнулась на пол и растеклась янтарной лужицей. Девушки побежали в сторону дортуаров очень быстро, не обменявшись даже взглядами.
Глупец, кто верует, что жизнь с механикой часов сравнима!
Душой чистейшей был праведный огонь храним,
Иль праведным огнем душа чистейшая хранима…
Святая простота! Земной любви закон, увы, неумолим.
Не властен человек над сущностью своей и предназначеньем.
Не изменить сего ничем – ни пламенем костра, ни кандалами, ни моленьем.
. Пансион мадам Монвилье
До обители Благословенной Марии оставалось всего несколько верст, и он, оставив экипаж со слугой в Фенжо, отправился пешим. Шел неторопливо, наслаждаясь холмистым пейзажем Лангедока, звеняще чистым воздухом цветущей долины. Ветер нес прохладу со снежных вершин Пиренеев, лентой вилась тропинка меж кустов маквиса. Он вдыхал полной грудью ароматы весны – набухающих почек и свежей травы, и, сам того не замечая, прибавлял шаг. Волшебство апрельского утра и головокружительный простор окрыляли. Ах, почему же так ярко светит солнце!
Странное чувство всколыхнуло сердце Михаля Кердея – до сего дня он будто и не жил вовсе, как принял послушание в Сецехувском бенедиктинском аббатстве, как бросил богословие и медицину в университете Кракова, как покинул родную Гощу, а, может, и с тех самых пор, как появился на свет…
В надежде, что Господь услышит вернее, если молитвы будут исходить из уст отрекшегося от мирских благ, он облачился в рясу и обрек себя на вечное уединение от мира. Прикрывшись щитом «Ora et labora1 », всецело отдался претворению в жизнь сего девиза. Отдался работе и молитве с таким усердием, что через несколько недель рухнул обессиленный, сжимая в одной руке Библию, с которой никогда не расставался, в другой – черенок сливы.
Братья нашли его среди грядок. Болезненный бред он принял за отрадный конец, о нем, не проходило и дня, он втайне молил Господа, дабы тот даровал смерть до пострижения в монахи. Ибо чувствовало сердце, что не найдет он покоя. Никогда!
Но нет! Простодушный! Сознание вернулось, а с ним и страх смерти, стыд и отчаяние, терзавший зверь вновь принялся за дело – рвать на куски душу, лакомясь, причмокивая и вонзаясь острыми зубами в нематериализованную ее плоть с каждым разом все с большей силой. И вновь попытки сопротивления, вновь борьба, сражение за сражением, схватка за схваткой с невидимым демоном.
Настоятель не позволял Михалю более злоупотреблять второй частью лозунга бенедиктинцев, но не возбранил слушать и внимать словам мудрых старцев, родившихся с именем Божьим на устах и не изменявших коему до седин, да что там! – до последнего вздоха.
С каким неистовым рвением юный послушник бросился изучать теологию и переводить богословские труды, найдя наконец в сим занятии крупицу успокоения! Ни часа, ни нескольких минут он не оставлял на сон, порой позабыв хоть раз в день заглянуть в трапезную, вызывая сей небрежностью гнев старших братьев, а следом требуя самой суровой епитимии. Получив долгожданное наказание, но зачастую не столь взыскательное, как того желал, он вновь приступал жадно поглощать жизнеописания, сочинения и трактаты, составляя комментарии, дополнения и долго обсуждая особо важные фрагменты с теми братьями, кто, как и он, питал большую страсть к теологии.
Следом принялся за несколько собственных работ. Тревожными ночами не выпускал Михаль из рук пера, спеша поведать мирозданию о духах зла коварных и вездесущих, о вечных людских заблуждениях, о чрезмерном господнем милосердии к иным, кто не заслуживал и жизни. Его видели лишь в молельне, коленопреклоненного у алтаря, и в библиотеке, с опущенной к пергаменту головой, точно бумага, распятие и алтарь было единственным его спасением, единственным, что поддерживало биение его изнуренного сердца.
Настоятель с жалостью глядел на истязания послушника, он питал искреннее уважение и восхищение к Михалю, нередко позволял читать с кафедры, дабы остальные братья внимали словам молодого теолога, одаренного Господом столь чистым разумом и редкой праведностью, но постриг все отодвигал и отодвигал, страшась, что, не получив желанного спасения, Михаль удавится, а на монастырь падет дурная слава.
Что же так мучило его? Быть может, басурманское происхождение? Ведь далеким предком Кердея был татарин-выкрест Айдар Гирей, сражавшийся против прусских крестоносцев на стороне князя литовского Витольда, а следом и служивший королю Французскому Карлу Мудрому. За доблесть и горячее сердце монарх даже жаловал три белые лилии на его красный увенчанный шлемом с перьями герб и очаровательную жену – француженку из рода виконтов де Безом д’Альбре. Предок Михаля поселился в имении на берегу реки Горынь, в местечке Гоща в Волыни, но и по сей день незабыто его монгольское родство и постыдное ремесло наемного солдата.
Может, узнав от лекарей, что дни его сочтены, Кердей впал во власть столь необузданного отчаяния? Или влюблен, бедняга, в какую-нибудь красавицу пани-недотрогу?
Но Михаль воспевал смерть, как родную сестру, и не знал любви, сердце его не было задето иным чувством кроме вечной тревоги, точно тень, точно змий, из утробы матери ползущий, зачатой вместе с ним, вместе с ним увидевшей свет.
Так, все глубже вгоняя в себя утыканный шипами клубок стыда и боязни, покрывая его пластами исписанного сентенциями и воодушевленными проповедями пергамента, постепенно юный Кердей принимал облик бездушной марионетки духовных идей. Того он и добивался – заставить рассудок молчать, а сердце издавать лишь тихие мерные толчки, как шестеренки часов, что украшали главную башню ратуши Кракова.
И то ли оттого, что зверь насытился, то ли беспрестанные моления возымели действие, но Михаль вскоре превратился в олицетворение часового механизма. Некое подобие покоя снизошло на него. Душа пробуждалась лишь с первыми минутами бдения и засыпала со словом «аминь» с последней потухшей свечой в час повечерия. Помыслы всецело были направлены служению Господу. Он не поднимал глаз, как подобает смиренцу, на лице застыло выражение мраморного изваяния, движения были скованы, а стан согбен, как у древнего старца. Излюбленным местом в Священном Писании отныне стал Екклесиаст – демонстрация отчаяния и печали, песня потерянных надежд, тоскливый призыв к смирению. «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит…» – повторял Михаль как молитву, дабы сия простая истина изжила в его разуме иные помыслы, оставив лишь одну-единственную – все бренно, суетно, пусто, неразумно.
Иконы, житие святых и псалмы с совершенством зеркального дела мастеров отполировали его душу, за несколько лет превратив в ярого ненавистника мирского блуда, срама и зла. И не было во всей округе образца более искреннего раскаяния, несокрушимого целомудрия, инока более самоотверженного и безропотного, беззаветно веровавшего во Спасение и Божью благодать.
Но удивительно, как легко – с одной лишь таинственной встречи перевернулась его жизнь! Еще пару месяцев назад этот страстный поборник веры должен был принять постриг, но судьба, подобно павлину, вдруг распустила свой дивный хвост…
Монастырская жизнь не была слишком обременительна для мужчины двадцати двух лет: с тех пор, как его нашли беспамятным среди саженцев, кроме сочинения проповедей, в обязанности Михаля входил присмотр за садом, и раз в неделю он отправлялся в Радом на рынок.
В один из светлых морозных дней почти у самых ворот города послушника нагнал всадник и, преградив путь, осведомился:
– Михаль Кердей?
– Так, мощьчи добродзею, – не без удивления ответил тот, едва успев осадить ослицу, с боков коей свисали две объемистые корзины.
Пансион любви
Пансион любви.
Мистер Хобс еще раз сверился с записью в блокноте и направился к особняку. Обширный двор, который был скрыт от посторонних взоров высоким кирпичным забором, - на воротах этой цитадели была прибита огромная вывеска: "Частный пансионат для детей-сирот", ул. Пароэль, 14.
Это, кажется, здесь, - пробурчал мистер Хобс и нажал кнопку звонка. Пожилая женщина-привратница провела Хобса в дом и представила мадам Сюльбе - хозяйке дома.
Кабинет мадам Сюльбе был больше похож на будуар светской дамы, чем на рабочую комнату. На стенах много картин, одна стена зеркальная, широкая кровать покрыта розовым муаровым одеялом, туалетный столик с духами и вазами, два кресла, пуф и бюро. На подоконнике стоял магнитофон, но он как-то выпадал из общего вида и был незаметен. Сама мадам Сюльбе меньше всего походила на содержательницу бедного пансиона. Эта роскошная молодая француженка поразила Хобса своей непринужденностью и жизнерадостностью.
Да, да, - с радостью воскликнула она, как только Хобс представился. - Нам как раз такой доктор и нужен. Мне кажется, что девочкам вы понравитесь. Мне, во всяком случае, подходите, - улыбнулась она.
Очень рад, благодарю за откровенность, вы тоже мне нравитесь и как женщина и как хозяйка. Счастлив вам служить.
Итак, - мадам Сюльбе стрельнула интригующим взглядом, - обмен любезностями закончен. Прошу садиться. Поговорим о деле.
Она опустилась в глубокое кресло напротив Хобса и ему сразу бросились в глаза ее стройные длинные ноги, открытые далеко выше колен. Хобс старался не смотреть на них.
Вам что-нибудь известно о нашем пансионате?
Нет, ничего, кроме того, что написано в объявлении.
Прекрасно.
Хобс заметил, что мадам не носит резинок. Чулки были сшиты с трусами.
Наш пансионат, - сказала мадам после минутного молчания, предназначен для девочек от 14 до 18 лет из бедных семей, оставшихся без родственников. Сейчас у меня 9 девочек, но вообще будет 20. Когда девочки достигнут совершеннолетия, мы будем их устраивать в меру их способностей и внешних данных. Все остальное вы узнаете в процессе работы.
Как в смысле жилья, оплаты и распорядка дня?
Мадам Сюльбе подошла к окну и включила магнитофон, сказав в микрофон: "Мистер Хобс Джон принят на работу в пансионат. Ему отводится комната N10 в правом флигеле. Питание за счет пансионата без сигарет и вина. Жалованье - тысяча франков в месяц. Мистер Хобс обязуется следить за состоянием здоровья пансионарок, в любое время суток оказывать помощь, производить раз в неделю медосмотр. Уезжая из пансионата, мистер Хобс должен ставить в известность хозяйку, куда и на какой срок..."
Рассказ хозяйки.
В 1960 г. Я вышла замуж за одного биржевого маклера и он был на 42 года старше меня. Как мужчина он уже кончился. Когда мы венчались, он уже знал, что безнадежно болен. Я, правда, не знала, но догадывалась, что здоровье у него не в порядке. Так вот, давайте выпьем...
Вы долго с ним жили?
Если то, что было между нами, можно назвать супружеской жизнью, то я пробыла замужем ровно 120 дней. - Она вдруг грустно улыбнулась и, откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза. - Доктор, налейте мне рома, я хочу сегодня напиться!
Положить лимон?
Нет, пусть будет чистый ром... Да, так вот, - продолжала она после того, как он выпил. - 120 дней, но боже мой, какая это была пытка. Вы врач и вам можно рассказать все. От врача обычно не скрывают ничего!
Я выросла в богатой семье. Мой отец был крупным коммерсантом. Я воспитывалась в лучших пансионатах швеции. Когда мне было 16 лет, я была помолвлена с сыном марсельского банкира. Мне была уготована легкая и беззаботная жизнь. Но все рухнуло в 1957 году. Отец ввязался в какую-то темную аферу с кубинским сахаром. Он вложил в это дело все свои капиталы, заложил все имущество и прогорел. Мы остались нищими. Отец застрелился... Налейте еще рома!.. Мать умерла от гриппа в том же году. Я осталась одна. На мою беду, а может быть и на радость, у меня больше нет родственников. А почему вы больше не пьете?
Я потом выпью.
Нет, пейте сейчас. То, что я буду рассказывать, нельзя слушать в трезвом виде.
Удобно ли напиваться в первый день работы?
Я думала, вы умеете, - зло сверкнула она глазами, - Жаль, что ошиблась. Спасибо за компанию, доктор. Я вас не задерживаю. Можете идти отдыхать. Она подошла к бюро, просматривая какие-то бумаги, дав Хобсу понять, что ужин закончен. "Беспардонная дура!" - подумал Хобс, чувствуя, что краснеет от стыда. Хобс встал и, молча поклонившись спине хозяйки, направился к двери.
Вы забыли попрощаться со мной, милый доктор!
Я поклонился вашей очаровательной спине.
Мадам Сюльбе сначала улыбнулась шутке, а потом рассмеялась.
Вы хорошо ответили. Люблю остроумных людей. - Она вернулась к столу и села в кресло. "О, эти ноги" - Мелькнуло в голове у Хобса. - Простите меня, доктор я погорячилась. Нет, очевидно, вино виновато. Садитесь и допейте хотя бы этот бокал, если не хотите много пить.
Хобс сел на место.
У вас такие красивые ноги, я никак не могу на них насмотреться, смущенно пробормотал он.
Они вам нравятся? Вы на них еще насмотритесь!..
"Как, и она будет на осмотрах?" - Подумал Хобс, его сердце судорожно забилось. Хобс не был ханжой, но видеть эту роскошную женщину на гинекологическом кресле ему не хотелось.
Кстати, - продолжала она, - с этих ног все и началось в 17 лет. Я была нескладной, угловатой девчонкой и к тому же с противным характером, так что мной не интересовались. И вот, когда я была на краю смерти от голода, меня подобрал на улице один пожилой господин, привел к себе домой, дал вымыться в ванной, накормил и уложил спать. Утром после завтрака он сказал: "Я не спрашиваю тебя, как ты попала на улицу, и не интересуюсь твоим прошлым. Ты не интересуешь меня как женщина, и что ты за человек - я не знаю. Но у тебя красивые ноги и это спасает тебя. Я холост и мне нужна хорошая горничная. Ты будешь работать только в те дни, когда у меня будут гости. Об этом дне я буду предупреждать тебя заранее. Все остальное время ты можешь заниматься своими делами. Денег я платить тебе не буду. Я куплю одежду и закажу специальную форму и буду тебя кормить. Поскольку деваться тебе некуда, ты останешься у меня. Вот и все. Экономка покажет тебе твою комнату." На этом разговор окончился. Я осталась жить у него. А через два дня мне принесли униформу, она у меня до сих пор хранится, но стала узкой в бедрах и груди. Я ее надела и ужаснулась. Юбка была настолько коротка, что едва закрывала трусы. Мсье Жюль - так звали моего хозяина - осмотрел меня и нашел форму великолепной, особенно мои ноги. Я стала обслуживать вечеринки, которые устраивал мсье Жюль каждую субботу. Мне давали поднос с мороженным или бокалами с шампанским и я предлагала гостям освежиться и выпить. Мне не позволяли одевать чулки. Глядя на меня, мужчины улыбались и о чем-то перешептывались, а женщины презрительно отворачивались.
Джон ХОРВУД
ПАНСИОН ЛЮБВИ
Мистер Хобс еще раз сверился с записью в блокноте и направился к
особняку. Обширный двор, который был скрыт от посторонних взоров высоким
кирпичным забором, - на воротах этой цитадели была прибита огромная
вывеска: "Частный пансионат для детей-сирот", ул. Пароэль, 14.
- Это, кажется, здесь, - пробурчал мистер Хобс и нажал кнопку звонка.
Пожилая женщина-привратница провела Хобса в дом и представила мадам Сюльбе
- хозяйке дома.
Кабинет мадам Сюльбе был больше похож на будуар светской дамы, чем на
рабочую комнату. На стенах много картин, одна стена зеркальная, широкая
кровать покрыта розовым муаровым одеялом, туалетный столик с духами и
вазами, два кресла, пуф и бюро. На подоконнике стоял магнитофон, но он
как-то выпадал из общего вида и был незаметен. Сама мадам Сюльбе меньше
всего походила на содержательницу бедного пансиона. Эта роскошная молодая
француженка поразила Хобса своей непринужденностью и жизнерадостностью.
- Да, да, - с радостью воскликнула она, как только Хобс представился.
- Нам как раз такой доктор и нужен. Мне кажется, что девочкам вы
понравитесь. Мне, во всяком случае, подходите, - улыбнулась она.
- Очень рад, благодарю за откровенность, вы тоже мне нравитесь и как
женщина и как хозяйка. Счастлив вам служить.
- Итак, - мадам Сюльбе стрельнула интригующим взглядом, - обмен
любезностями закончен. Прошу садиться. Поговорим о деле.
Она опустилась в глубокое кресло напротив Хобса и ему сразу бросились
в глаза ее стройные длинные ноги, открытые далеко выше колен. Хобс
старался не смотреть на них.
- Вам что-нибудь известно о нашем пансионате?
- Нет, ничего, кроме того, что написано в объявлении.
- Прекрасно.
Хобс заметил, что мадам не носит резинок. Чулки были сшиты с трусами.
- Наш пансионат, - сказала мадам после минутного молчания, -
предназначен для девочек от 14 до 18 лет из бедных семей, оставшихся без
родственников. Сейчас у меня 9 девочек, но вообще будет 20. Когда девочки
достигнут совершеннолетия, мы будем их устраивать в меру их способностей и
внешних данных. Все остальное вы узнаете в процессе работы.
- Как в смысле жилья, оплаты и распорядка дня?
Мадам Сюльбе подошла к окну и включила магнитофон, сказав в микрофон:
"Мистер Хобс Джон принят на работу в пансионат. Ему отводится комната N10
в правом флигеле. Питание за счет пансионата без сигарет и вина. Жалованье
- тысяча франков в месяц. Мистер Хобс обязуется следить за состоянием
здоровья пансионарок, в любое время суток оказывать помощь, производить
раз в неделю медосмотр. Уезжая из пансионата, мистер Хобс должен ставить в
известность хозяйку, куда и на какой срок..."
Рассказ хозяйки.
В 1960 г. Я вышла замуж за одного биржевого маклера и он был на 42
года старше меня. Как мужчина он уже кончился. Когда мы венчались, он уже
знал, что безнадежно болен. Я, правда, не знала, но догадывалась, что
здоровье у него не в порядке. Так вот, давайте выпьем...
- Вы долго с ним жили?
- Если то, что было между нами, можно назвать супружеской жизнью, то
я пробыла замужем ровно 120 дней. - Она вдруг грустно улыбнулась и,
откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза. - Доктор, налейте мне рома, я
хочу сегодня напиться!
- Положить лимон?
- Нет, пусть будет чистый ром... Да, так вот, - продолжала она после
того, как он выпил. - 120 дней, но боже мой, какая это была пытка. Вы врач
и вам можно рассказать все. От врача обычно не скрывают ничего!
- Я выросла в богатой семье. Мой отец был крупным коммерсантом. Я
воспитывалась в лучших пансионатах швеции. Когда мне было 16 лет, я была
помолвлена с сыном марсельского банкира. Мне была уготована легкая и
беззаботная жизнь. Но все рухнуло в 1957 году. Отец ввязался в какую-то
темную аферу с кубинским сахаром. Он вложил в это дело все свои капиталы,
заложил все имущество и прогорел. Мы остались нищими. Отец застрелился...
Налейте еще рома!.. Мать умерла от гриппа в том же году. Я осталась одна.
На мою беду, а может быть и на радость, у меня больше нет родственников. А
почему вы больше не пьете?
- Я потом выпью.
- Нет, пейте сейчас. То, что я буду рассказывать, нельзя слушать в
трезвом виде.
- Удобно ли напиваться в первый день работы?
- Я думала, вы умеете, - зло сверкнула она глазами, - Жаль, что
ошиблась. Спасибо за компанию, доктор. Я вас не задерживаю. Можете идти
отдыхать. Она подошла к бюро, просматривая какие-то бумаги, дав Хобсу
понять, что ужин закончен. "Беспардонная дура!" - подумал Хобс, чувствуя,
что краснеет от стыда. Хобс встал и, молча поклонившись спине хозяйки,
направился к двери.
- Вы забыли попрощаться со мной, милый доктор!
- Я поклонился вашей очаровательной спине.
Мадам Сюльбе сначала улыбнулась шутке, а потом рассмеялась.
- Вы хорошо ответили. Люблю остроумных людей. - Она вернулась к столу
и села в кресло. "О, эти ноги" - Мелькнуло в голове у Хобса. - Простите
меня, доктор я погорячилась. Нет, очевидно, вино виновато. Садитесь и
допейте хотя бы этот бокал, если не хотите много пить.
Хобс сел на место.
- У вас такие красивые ноги, я никак не могу на них насмотреться, -
смущенно пробормотал он.
- Они вам нравятся? Вы на них еще насмотритесь!..
"Как, и она будет на осмотрах?" - Подумал Хобс, его сердце судорожно
забилось. Хобс не был ханжой, но видеть эту роскошную женщину на
гинекологическом кресле ему не хотелось.
- Кстати, - продолжала она, - с этих ног все и началось в 17 лет. Я
была нескладной, угловатой девчонкой и к тому же с противным характером,
так что мной не интересовались. И вот, когда я была на краю смерти от
голода, меня подобрал на улице один пожилой господин, привел к себе домой,
дал вымыться в ванной, накормил и уложил спать. Утром после завтрака он
сказал: "Я не спрашиваю тебя, как ты попала на улицу, и не интересуюсь
твоим прошлым. Ты не интересуешь меня как женщина, и что ты за человек - я
не знаю. Но у тебя красивые ноги и это спасает тебя. Я холост и мне нужна
хорошая горничная. Ты будешь работать только в те дни, когда у меня будут
гости. Об этом дне я буду предупреждать тебя заранее. Все остальное время
ты можешь заниматься своими делами. Денег я платить тебе не буду. Я куплю
одежду и закажу специальную форму и буду тебя кормить. Поскольку деваться
тебе некуда, ты останешься у меня. Вот и все. Экономка покажет тебе твою
комнату." На этом разговор окончился. Я осталась жить у него. А через два
дня мне принесли униформу, она у меня до сих пор хранится, но стала узкой
в бедрах и груди. Я ее надела и ужаснулась. Юбка была настолько коротка,
что едва закрывала трусы. Мсье Жюль - так звали моего хозяина - осмотрел
меня и нашел форму великолепной, особенно мои ноги. Я стала обслуживать
вечеринки, которые устраивал мсье Жюль каждую субботу. Мне давали поднос с
мороженным или бокалами с шампанским и я предлагала гостям освежиться и
выпить. Мне не позволяли одевать чулки. Глядя на меня, мужчины улыбались и
о чем-то перешептывались, а женщины презрительно отворачивались.
Больше всего меня бесило, что все женщины, которые посещали эти
вечера, были либо откровенными проститутками, либо содержанками, но ко мне
относились с неприкрытым пренебрежением. Однажды, разнося мороженное, я
зашла в комнату рядом с залом, где обычно курили мужчины. В ней было
сумрачно и я не сразу разобралась, кто в ней сидит.
- Подойди ко мне, - услышала я женский голос справа.
Я обернулась, мои глаза уже привыкли к сумраку. Красивая женщина
полулежала в широком мягком кресле. Страшно светилась ее белая ляжка, а
между ее ног клубком торчала мужская шевелюра. От неожиданности я опешила.
- Ну что же ты, дай мне мороженное!
Я подошла к ней и подала вазочку с мороженным, а сама во все глаза
смотрела на мужчину, с упоением и самозабвением безумствовавшего у тела
женщины. Мне тоже захотелось, чтобы меня так ласкали.
Я впервые в жизни почувствовала, насколько я женщина. Я готова была
предложить себя любому мужчине в зале, но боялась, что надо мной посмеются
и откажут. Женщина изнывала от удовольствия, она стала похотливо двигать
задом и прижимать голову мужчины к себе рукой, а тот прыгал и чмокал, как
животное. Женщина бросила на поднос вазочку, еще больше откинулась на
спинку кресла, запрокинув голову, закрыла глаза от удовольствия. Я
взглянула на мужчину. Его пылающие похотью глаза не мигая смотрели на мои
ноги. Я невольно сделала движение бедром, будто предлагая себя ему. Он
вскочил. Я заметила, что из его растегнутых брюк торчит напряженный член.
Мужчина кинулся на свою партнершу и вонзил свой член в ее истерзаную
поцелуями утробу. Они прыгали и стонали, как приговоренные к смерти.
Больше я не могла смотреть и вышла, и еще несколько минут ходила, как в
тумане. Почти физически чувствуя, как в мою собственную непорочную вульву
входит упругий мужской член. Я вся ушла в мечтание об этом. Очевидно,
любовники рассказали всем о случившемся, потому что отношение ко мне резко
изменилось. Меня перестали стесняться, мужчины больше не шептались при
мне, а женщины стали относиться, как к равной. Мсье Жюль не отправлял меня
спать после часа ночи, я обслуживала вечеринки до тех пор, пока хоть один
из гостей оставался на ногах. Я поняла, что квартира мсье Жюля -
своеобразный дом свиданий, где собираются любители шумных оргий и острых
ощущений. Примерно через месяц после того памятного вечера мсье Жюль зашел
ко мне в комнату. Я собиралась походить по городу и была уже в пальто. Он
окинул меня критическим взглядом.
- Сегодня, детка, я даю ежегодный бал. Будет много новых людей,
которых ты не знаешь. Постарайся им понравиться.
Вечеринка в этот день превзошла все мои ожидания. Великолепно были
украшены все комнаты, множество людей заполняли их. Я по привычке
обслуживала всех так же аккуратно и искусно, но не выдерживая от
нестерпимого желания среди такого количества совокупляющихся парочек
решила немного выпить и быстро опьянела.
Обычно мужчины не видели во мне женщину, которой они могли бы
обладать. Когда я поднималась наверх, в комнату рядом с залом, они
разочарованно отворачивались. Так было и на этот раз, с той лишь разницей,
что мои захмелевшие глаза на некоторых производили какое-то впечатление. Я
выбрала среди них рыжебородого парня и поманила его пальцем. Он удивился и
стал оглядываться, полагая, что я зову кого-то другого, а когда понял, что
мой жест относится к нему, удивился еще больше, съежившись от
неожиданности. Я почувствовала, что попала в неловкое положение и не
знала, что делать, как вдруг ко мне подошел стройный красивый мужчина.
- Я уже давно тебя приметил в этом доме. Хочешь, я покатаю тебя на
машине?
Я молча кивнула. Мы вышли из зала, незаметно покинули дом, сели в
раскошный лимузин и поехали. Управляя машиной одной рукой, другой он
гладил мои ноги, подняв юбку как можно выше. Я не сопротивлялась и вообще
воспринимала все как-то смутно и нереально, как сон. Час-полтора мы
носились по Парижу и за это время не произнесли ни слова.
- Куда тебя отвезти? - Спросил мужчина, когда стемнело.
