Век нынешний и век минувший анализ. "Век нынешний" и "век минувший" в комедии А.С. Грибоедова "Горе от ума". Молодое поколение в обществе консервативного дворянства. Образ Молчалина
Глупец, кто верует, что жизнь с механикой часов сравнима!
Душой чистейшей был праведный огонь храним,
Иль праведным огнем душа чистейшая хранима…
Святая простота! Земной любви закон, увы, неумолим.
Не властен человек над сущностью своей и предназначеньем.
Не изменить сего ничем – ни пламенем костра, ни кандалами, ни моленьем.
. Пансион мадам Монвилье
До обители Благословенной Марии оставалось всего несколько верст, и он, оставив экипаж со слугой в Фенжо, отправился пешим. Шел неторопливо, наслаждаясь холмистым пейзажем Лангедока, звеняще чистым воздухом цветущей долины. Ветер нес прохладу со снежных вершин Пиренеев, лентой вилась тропинка меж кустов маквиса. Он вдыхал полной грудью ароматы весны – набухающих почек и свежей травы, и, сам того не замечая, прибавлял шаг. Волшебство апрельского утра и головокружительный простор окрыляли. Ах, почему же так ярко светит солнце!
Странное чувство всколыхнуло сердце Михаля Кердея – до сего дня он будто и не жил вовсе, как принял послушание в Сецехувском бенедиктинском аббатстве, как бросил богословие и медицину в университете Кракова, как покинул родную Гощу, а, может, и с тех самых пор, как появился на свет…
В надежде, что Господь услышит вернее, если молитвы будут исходить из уст отрекшегося от мирских благ, он облачился в рясу и обрек себя на вечное уединение от мира. Прикрывшись щитом «Ora et labora1 », всецело отдался претворению в жизнь сего девиза. Отдался работе и молитве с таким усердием, что через несколько недель рухнул обессиленный, сжимая в одной руке Библию, с которой никогда не расставался, в другой – черенок сливы.
Братья нашли его среди грядок. Болезненный бред он принял за отрадный конец, о нем, не проходило и дня, он втайне молил Господа, дабы тот даровал смерть до пострижения в монахи. Ибо чувствовало сердце, что не найдет он покоя. Никогда!
Но нет! Простодушный! Сознание вернулось, а с ним и страх смерти, стыд и отчаяние, терзавший зверь вновь принялся за дело – рвать на куски душу, лакомясь, причмокивая и вонзаясь острыми зубами в нематериализованную ее плоть с каждым разом все с большей силой. И вновь попытки сопротивления, вновь борьба, сражение за сражением, схватка за схваткой с невидимым демоном.
Настоятель не позволял Михалю более злоупотреблять второй частью лозунга бенедиктинцев, но не возбранил слушать и внимать словам мудрых старцев, родившихся с именем Божьим на устах и не изменявших коему до седин, да что там! – до последнего вздоха.
С каким неистовым рвением юный послушник бросился изучать теологию и переводить богословские труды, найдя наконец в сим занятии крупицу успокоения! Ни часа, ни нескольких минут он не оставлял на сон, порой позабыв хоть раз в день заглянуть в трапезную, вызывая сей небрежностью гнев старших братьев, а следом требуя самой суровой епитимии. Получив долгожданное наказание, но зачастую не столь взыскательное, как того желал, он вновь приступал жадно поглощать жизнеописания, сочинения и трактаты, составляя комментарии, дополнения и долго обсуждая особо важные фрагменты с теми братьями, кто, как и он, питал большую страсть к теологии.
Следом принялся за несколько собственных работ. Тревожными ночами не выпускал Михаль из рук пера, спеша поведать мирозданию о духах зла коварных и вездесущих, о вечных людских заблуждениях, о чрезмерном господнем милосердии к иным, кто не заслуживал и жизни. Его видели лишь в молельне, коленопреклоненного у алтаря, и в библиотеке, с опущенной к пергаменту головой, точно бумага, распятие и алтарь было единственным его спасением, единственным, что поддерживало биение его изнуренного сердца.
Настоятель с жалостью глядел на истязания послушника, он питал искреннее уважение и восхищение к Михалю, нередко позволял читать с кафедры, дабы остальные братья внимали словам молодого теолога, одаренного Господом столь чистым разумом и редкой праведностью, но постриг все отодвигал и отодвигал, страшась, что, не получив желанного спасения, Михаль удавится, а на монастырь падет дурная слава.
Что же так мучило его? Быть может, басурманское происхождение? Ведь далеким предком Кердея был татарин-выкрест Айдар Гирей, сражавшийся против прусских крестоносцев на стороне князя литовского Витольда, а следом и служивший королю Французскому Карлу Мудрому. За доблесть и горячее сердце монарх даже жаловал три белые лилии на его красный увенчанный шлемом с перьями герб и очаровательную жену – француженку из рода виконтов де Безом д’Альбре. Предок Михаля поселился в имении на берегу реки Горынь, в местечке Гоща в Волыни, но и по сей день незабыто его монгольское родство и постыдное ремесло наемного солдата.
Может, узнав от лекарей, что дни его сочтены, Кердей впал во власть столь необузданного отчаяния? Или влюблен, бедняга, в какую-нибудь красавицу пани-недотрогу?
Но Михаль воспевал смерть, как родную сестру, и не знал любви, сердце его не было задето иным чувством кроме вечной тревоги, точно тень, точно змий, из утробы матери ползущий, зачатой вместе с ним, вместе с ним увидевшей свет.
Так, все глубже вгоняя в себя утыканный шипами клубок стыда и боязни, покрывая его пластами исписанного сентенциями и воодушевленными проповедями пергамента, постепенно юный Кердей принимал облик бездушной марионетки духовных идей. Того он и добивался – заставить рассудок молчать, а сердце издавать лишь тихие мерные толчки, как шестеренки часов, что украшали главную башню ратуши Кракова.
И то ли оттого, что зверь насытился, то ли беспрестанные моления возымели действие, но Михаль вскоре превратился в олицетворение часового механизма. Некое подобие покоя снизошло на него. Душа пробуждалась лишь с первыми минутами бдения и засыпала со словом «аминь» с последней потухшей свечой в час повечерия. Помыслы всецело были направлены служению Господу. Он не поднимал глаз, как подобает смиренцу, на лице застыло выражение мраморного изваяния, движения были скованы, а стан согбен, как у древнего старца. Излюбленным местом в Священном Писании отныне стал Екклесиаст – демонстрация отчаяния и печали, песня потерянных надежд, тоскливый призыв к смирению. «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит…» – повторял Михаль как молитву, дабы сия простая истина изжила в его разуме иные помыслы, оставив лишь одну-единственную – все бренно, суетно, пусто, неразумно.
Иконы, житие святых и псалмы с совершенством зеркального дела мастеров отполировали его душу, за несколько лет превратив в ярого ненавистника мирского блуда, срама и зла. И не было во всей округе образца более искреннего раскаяния, несокрушимого целомудрия, инока более самоотверженного и безропотного, беззаветно веровавшего во Спасение и Божью благодать.
Но удивительно, как легко – с одной лишь таинственной встречи перевернулась его жизнь! Еще пару месяцев назад этот страстный поборник веры должен был принять постриг, но судьба, подобно павлину, вдруг распустила свой дивный хвост…
Монастырская жизнь не была слишком обременительна для мужчины двадцати двух лет: с тех пор, как его нашли беспамятным среди саженцев, кроме сочинения проповедей, в обязанности Михаля входил присмотр за садом, и раз в неделю он отправлялся в Радом на рынок.
В один из светлых морозных дней почти у самых ворот города послушника нагнал всадник и, преградив путь, осведомился:
– Михаль Кердей?
– Так, мощьчи добродзею, – не без удивления ответил тот, едва успев осадить ослицу, с боков коей свисали две объемистые корзины.
Новенькая слепо брела по коридору, то и дело натыкаясь на стены. Конечно, новенькая, тут сомнений быть не может. Этот потерянный взгляд, шарнирные, разболтанные движения суставов, будто она не только не помнит, кто она такая, но и забыла – как ходить, смотреть дышать. О, теперь она попыталась развернуться на правой ноге вправо. Смешная. Диастаза не смеялась. Во-первых, на смех надо тратить силы, а во-вторых, она слишком хорошо помнила себя – такую. И тяжёлое, тупое отчаянье загнанного зверя. И ощущение чужого, неповоротливого тела. И мучительный поиск памяти – где? как? кто? кто?! Кто я?! Слёзы текли по щекам новенькой, она пыталась их утереть, но всё время заезжала рукой себе то в ухо, то в лоб. Этого Диастаза вытерпеть не смогла. Преодолевая страшное сопротивление воздуха, доковыляла до новенькой и вытерла ей лицо своим белым крахмальным передником. - Сп-сибо, - хлюпнула носом новенькая. – Где… я… мы… Ответ требовал новых усилий. Но напрягаться Диастазе не пришлось. Тихий шорох за спиной заставил её окаменеть. Безобидный вообще-то звук предвещал появление Мадам. А ужаснее этого в мире ничего нет, не было, и не будет. Спина Диастазы покрылась испариной. - Какое прелестное дитя, - раздался сладкий, медово-тягучий голос Мадам. Спустя миг она сама подплыла к девушкам, прямая и величественная. Она подошла так близко, что при желании Диастаза могла бы заглянуть ей под шляпу. Но желания такого не было. Отнюдь не было. От одной мысли об этом колени начинали мерзко трястись. Диастаза торопливо присела в книксене, но Мадам её приветствие проигнорировала. Она изучала новенькую. - Очаровательно, прелестно, - ворковала Мадам Кауд. – Тебе нужно дать имя, деточка. Она на миг задумалась. Пышное перо на шляпе колыхнулось плавной волной. - Я нарекаю тебя… Гармонией! – воскликнула Мадам с неприятным пафосом. Новенькая нахмурилась, от чего её широкие брови съехались к переносице. Слёзный поток прекратился как по мановению волшебной палочки. - Меня звали как-то не так, - сказала она. Диастаза восхитилась. Обычно новенькие инстинктивно боялись Мадам до судорог. А эта ещё и спорит. - Всё, что было с тобой раньше – только сон, - ласково произнесла хозяйка Пансиона. – А сейчас ты проснулась – и сон забылся, нету его, развеялся. Так всегда бывает со снами, Гармония. Новоиспечённая Гармония комкала рюши своего передника и смотрела в пол. Весь её вид выражал несогласие. А Мадам продолжала: - В мой Пансион попадают только избранные, лучшие из лучших. Здесь сбываются мечты. Здесь все счастливы, Гармония. Здесь всё будет так, как ты захочешь. Диастаза! Диастаза вздрогнула от неожиданности и на всякий случай сделала ещё один книксен. - Покажи Гармонии Пансион. До обеда можешь быть свободна. И сделала рукой странный жест, будто обрывала невидимую нитку. Потом развернулась, и пошла прочь, толкая перед собой коленями тяжёлый шёлк серого строгого платья. - Ничего не поняла, - жалобно протянула Гармония. – Пожалуйста… И застыла с открытым ртом. Смуглая девушка, которая вытерла ей лицо пятью минутами раньше, прыгала на месте, размахивая руками. Потом она пробежала по коридору до поворота и обратно, беззвучно при этом выкрикивая какие-то слова. - Что с тобой? – только и смогла спросить Гармония, когда её объявленная провожатая немного успокоилась. - Я могу быть свободна до обеда, - пропыхтела та. – А до обеда ещё часа два, не меньше! А то и три! Часов здесь нет, Гармония. И свободы здесь нет. - А что есть? - Мадам Кауд здесь есть. Пансион тоже есть. Пансионерки есть, вот уж что есть – то есть. Но главное – Мадам. А больше ничего нет. - А снаружи что? - Наружи нет. Весь наш мир заканчивается Пансионом. Поверь, Гармония, после обеда тебе станет безразлично. Ну, или почти безразлично. Я здесь не очень давно, так что ещё могу кое-как соображать, но скоро перестану. Посмотришь на выпускной курс – поймёшь. - Надеюсь, что пойму. Она назвала тебя Диастазой, это так надо? - Угу. Здесь никто не помнит своих имён. Иногда сохраняются какие-то обрывки воспоминаний о прошлой жизни, но мало и не у всех. И Диастаза – не худший, кстати, вариант, ещё есть Гардина и Драцена. - А могу я звать тебя Стази? - А мне тебя тогда что, Моней звать? – криво усмехнулась смуглянка. – Нет уж, зови как положено, тем более, Мадам вольностей не одобряет. Идём, покажу что знаю. Девушки побрели по ветвящемуся коридору Пансиона. - В правом крыле – дортуары, - разглагольствовала Диастаза с видом заправского экскурсовода. – Ну, спальни, только не вздумай называть их так при Мадам, она этого не любит. Отсчитай пятую дверь от угла – это наша. Рядом со мной есть пустая кровать, Логика выпустилась не так давно, не больше недели назад. Вообще-то я сбилась со счёта дней, тут так всё похоже… Они заглянули в спальню, полюбовались двумя рядами аккуратных кроватей с розовыми стегаными покрывалами, белейшими тиарами стоящих торчком подушек и полированным металлом изголовий. Гармония вежливо поцокала язычком при виде такого обилия розового плюша, голубого тюля и кружев ручной работы. Судя по выражению лица, восторга эта казарменная идиллия у неё не вызвала. Далее были комнаты для рукоделия, в которых воспитанницы в одинаковых серых платьицах и белых фартучках тыкали иголками в пяльцы или путали пряжу спицами. Кое-кто даже боролся с макраме. Воспитанницы напоминали кукол, у которых заканчивается завод. На наблюдателей никто из них внимания не обратил. - Какие-то они… сонные, что ли, - с сомнением в голосе высказалась Гармония. На лице Диастазы замёрзла улыбка. - Они как зомби, - прошептала она. – Мы как зомби… Она вдруг вцепилась в запястье новенькой, стиснув до белых пальцев. Теперь её улыбка больше напоминала оскал. Так скалятся некрупные, но опасные хищники. - И я, понимаешь, и я бы тут сидела, если бы старшая по мастерской не послала меня в кладовую за оливковым, сука, мулине. А после обеда мы там сядем вдвоём с тобой, и будем колупать иголкой какие-нибудь розовые панталоны. А потом вернёмся в дортуар, выжатые досуха, и будем удивляться, что это было. А с утра всё заново. И деваться некуда! Смотри, смотри, пока можешь! После обеда ты будешь счастлива, ты будешь уверена, что спасаешь мир, как… как этот… Диастаза болезненно скривилась. Новенькая испуганно молчала, округлив большие серые глаза. Казалось, она вот-вот снова расплачется. - Не помню. Это, значит, из той жизни… Всё, что связано с той… как топором… Что такое топор – знаю, хотя их тут нет. Чем стул от стола отличается – тоже знаю, и ложку мимо рта не пронесу. А вот иногда – провал, тишина… - Куклы молчат, - сказала Гармония. – Я знаю. Ты уверена, что деваться некуда? - Уверена. Видишь садик за окном? - Вижу. И что? У меня синяк будет. Диастаза отпустила руку новенькой. Ей стало неловко за свой срыв, но она решила не извиняться. - Это называется Кущи Древ. Их видно из любого окна любой комнаты Пансиона. С любой стороны. Там можно гулять иногда, но в какую сторону ни пойдёшь, упрёшься в стену здания. Я говорила, что Пансион снаружи выкрашен серым и розовым? Я разлюбила гулять. Она не сразу поняла, что маленькая ладошка новенькой гладит её по спине. Привычным, отработанным движением. - У тебя там, раньше, наверняка была кошка, - Диастаза ухмыльнулась, а новенькая смутилась. - Не помню, - выдавила она. – Но знаю, что такое – кошка. - Ладно, хватит сопли размазывать, - Диастаза подмигнула вполне дружелюбно. – Идём, пока время есть, я тебе покажу одну вещь. Случайно наткнулась, пока Мадам в отлучке была, а нас временно попустило. В её присутствии, понятное дело, я бы так далеко не забралась. Идём быстрее! От мастерской они бежали, считая повороты и стараясь не сбивать цветочные горшки. То есть, повороты считала Диастаза, а Гармония старалась уберечь зелёные насаждения от своих всё ещё неловких движений. - Здесь! – задыхаясь от бега, выкрикнула Диастаза. – Стой, мы на месте! Новенькая затормозила, хватая ртом воздух. Толстая тёмно-русая коса звонко хлопнула её по спине. - Вот, смотри, больше никому не показывала. Девушки склонились к маленькому окошечку, расположенному почему-то на уровне их коленей. В окошечко вместо обычного стекла был вставлен витраж. Не очень искусно сделанный, он изображал простенький пейзаж: сочно-зелёный лужок, ярко-синее небо, холмы на горизонте, жёлто-оранжевый кругляш Солнца. Но Гармония ахнула, застыла в восхищении. - Какая красота! – выдохнула она. – Они кажутся совсем настоящими. Что за этим окошком? Ты знаешь? - Нет. Я… я побоялась узнать. Потому что если там опять Кущи Древ… Диастаза покачала головой. Она удивлялась сама себе. За недолгую вечность, проведённую в Пансионе, она усвоила, что здесь никому доверять нельзя. Что жалкие ошмётки мыслей надо держать при себе, что в карцере, то есть в Кабинете Раздумий, ещё хуже, там даже от пола оторваться нельзя, а лужа под тобой воняет с каждым часом всё гаже… Так почему она открылась едва знакомой девице? Почему выложила перед ней все свои страхи и надежды? Возможно из-за того, что Гармония спорила с Мадам. И приняла невысказанные извинения. И знает, что такое кошка. И вообще, инстинкт говорил, что так надо. А инстинктов хищной зверушки, живущей внутри, Диастаза привыкла слушаться. - Если там Кущи Древ, значит, там Кущи Древ, - глаза Гармонии неожиданно сверкнули полированной сталью. – Я считаю, что надо посмотреть. Чем тут можно поддеть раму? Диастаза задумалась. Ничего подходящего поблизости не было. Но идея ей понравилась, потому что вдвоём смотреть не так страшно. - Давай разобьём, - коротко предложила она. - Жа-алко, краси-ивенький, - протянула Гармония. - Эй, подруга, либо выясняем, что снаружи, либо любуемся красивеньким. Подруга колебалась недолго. - Выясняем. Я не хочу в зомби. Диастаза сняла со стойки прехорошенький горшочек с каким-то родственником бальзамина, присела на корточки и бахнула трофеем по витражу. Разноцветные стёклышки вылетели все и сразу со второго удара. Снаружи приветливо зеленели Кущи Древ. Но это ещё ничего. Хуже всего было то, что посреди единственной аллеи в Кущах темнел грибообразный силуэт Мадам Кауд. Она смотрела из-под своей невообразимой шляпы прямо в разбитое окошечко. - Нам хана, - белыми губами произнесла Диастаза. Она не сомневалась, что хозяйка Пансиона прекрасно знает, кто учинил разорение. И что наказание неотвратимо. – До выпуска мы не дотянем. Гармония прижалась к её плечу, словно искала защиты. - Ничего, - сказала смуглянка, стараясь сдержать дрожь в голосе. – Ничего, мы попытались. И мы теперь вдвоём. Мы что-нибудь придумаем. Ей хотелось бесконечно повторять это «мы», как заклинание. -Да, - эхом отозвалась Гармония. – Мы вспомним свои имена. Давай возьмём по осколку – на память? Тебе синий или оранжевенький? И сейчас же, не дожидаясь, пока собеседница сориентируется в смене тем, она выхватила из груды битого стекла на полу два кусочка, один из которых только что был солнцем, а другой – небом. Протянула на раскрытой ладони, выбирай, мол. Диастаза накрыла рукой оба осколка. Это было совершенно необязательно, но ей очень хотелось. Снизу, от ладони, поднималось тепло, даже жар; стекляшки по сравнению с чуть пошорхлой кожей казались особенно гладкими, а через миг Диастаза поняла, что один из осколков заметно теплее другого. - Этот, - уверенно выпалила она, стискивая более тёплый кусочек витража. У Гармонии осталось синее стёклышко, и она чуть не подпрыгнула от радости: - Здорово! – воскликнула она, словно забыла, где находится, и что их ждёт. – Я с самого начала синенькое хотела! Диастаза намерилась спросить самым своим ехидным тоном, что бы могло помешать Гармонии в любом случае взять хоть десять синих осколков, если уж они ей так нравятся, но не успела. Что-то изменилось. Как будто она оказалась в двух местах одновременно: в Пансионе и где-то ещё. В этом «где-то ещё» на стенах не было персиковых шпалер, цветочные горшки стали ноздреватыми булыжниками, а с грязных окон вместо ажурных шторок свисала только паутина. - Ты видишь?! – возбуждённо просипела она. – Ты это видишь?! И схватила спутницу за руку, испугавшись, что та останется в приторном Пансионе, а её, Диастазу, выкинет в чёрный заплесневелый коридор. Да она и затруднилась бы с ходу определить, куда им лучше. Главное, о чём вопили все инстинкты – им нельзя разлучаться. - Вижу, - прошептала Гармония. – Теперь хотя бы настоящее… Поднялся ветер. Как ветер мог подняться в закрытом помещении – непонятно, но именно он погнал прочь клочья нежно-розовых иллюзий. Через выбитое окно ветер вырвался наружу, срывая ярчайшую зелень сада, превращая живую изгородь в мотки колючей проволоки и выкручивая причудливыми узлами стволы давно умерших деревьев. Мадам Кауд уже не было на аллее. Диастаза вскрикнула и разжала ладонь. Большая капля расплавленного стекла шлёпнулась на пол и растеклась янтарной лужицей. Девушки побежали в сторону дортуаров очень быстро, не обменявшись даже взглядами.
