Читать рассказы чехонте. Антоша чехонте
-------
| сайт collection
|-------
| Владимир Алексеевич Гиляровский
| Антоша Чехонте
-------
О встречах в моей юности я начал писать через десятки лет. Они ярко встали передо мной только издали. Фигуры в этих встречах бывали крупные, вблизи их разглядеть было нелегко; да и водоворот жизни, в котором я тогда крутился, не давал, собственно, возможности рассмотреть ни крупного, ни мелкого.
В те времена героями моими были морской волк Китаев и разбойничий атаман Репка. Да и в своей среде они выделялись, были тоже героями. Вот почему и писать о них было легко.
Не то – Чехов. О нем мне писать не легко. Он вырос передо мной только в тот день, когда я получил поразившую меня телеграмму о его смерти и тотчас же весь отдался воспоминаниям о нем.
Познакомился я с ним, когда он был сотрудником мелкой прессы, строчившим ради заработка маленькие этюдики и разбрасывавшим их по мелким изданиям. Мы вместе с ним начинали в этих изданиях – он писал сценки, я – стишки и тоже сценки да еще репортерствовал, что давало мне в те времена больше, чем его рассказики, мало заметные первое время.
Сперва у нас были мимолетные встречи, а потом началась дружба. Я полюбил Антошу, и он меня любил до конца жизни, хотя последнее время мы и отдалились друг от друга.
В те годы, когда он еще ограничивался мелкими сценками, еще до издания его книжки «Сказки Мельпомены», я уже занял в «Русских ведомостях» солидное положение и, кроме репортажа, печатал статьи и фельетоны.
«Русские ведомости» считались «большой прессой», и Чехов появился в этой газете только в 1893 году, после того как печатался в 1892 году в «Русской мысли» и в 1888 году в «Северном вестнике», где была помещена его «Степь», которая произвела на меня огромное впечатление. И впоследствии этот рассказ был у нас с ним одной из любимых тем для разговоров. А до «Степи» он был для меня только милым Антошей Чехонте, рассказов которого, разбросанных по газетам и журналам, я почти и не читал, – в кипучей репортерской жизни не до чтения было, да и не все газеты и журналы попадали мне в руки.
«Сказки Мельпомены» и подаренные им мне «Пестрые рассказы» меня не заинтересовали, все это было так знакомо и казалось мелочью.
Первое, что осталось у меня в памяти, – это «Каштанка», да и то тут была особая причина.
Как– то раз я вернулся из поездки домой, и мне подали «Новое время»:
– Прочитай-ка насчет Каштанки.
Заглавие было другое, но я увидал подпись Чехова и прочел эту прекрасную вещицу, напомнившую мне один из проведенных с Антошей Чехонте вечеров… А через год была напечатана «Степь», и я уверовал в талант моего друга…
Шли годы, Чехова «признали».
Его приглашали к себе, добивались знакомства с ним. Около него увивались те, кто так недавно еще относился к нему не то снисходительно, не то презрительно: так, сотрудничек мелкой прессы…
А затем у него началась связь с Художественным театром. Жить стали Чеховы богаче, кончились наши ужины с «чеховским салатом» – картошка, лук и маслины – и чаем с горячими баранками, когда мы слушали виолончель Семашки, молодых певиц и молодого еще певца Тютюника, который, маленький, стоя, бывало, у рояля, своим огромным басом выводил: «…Вот филин замахал крылом» – и в такт плавно махал правой рукой.
Шумно и людно стало теперь у Чеховых…
Иногда все-таки урывались часы для дружеской беседы, и, когда мы оставались вдвоем, без посторонних, – Чехов опять становился моим старым милым Антошей, на которого смотреть было радостно, а среди окружавшего его теперь общества мне всегда бывало как-то жаль его – чувствовалось мне, что и ему не по себе… Недаром он называл сотрудников «Русских ведомостей» – мороженые сиги…
– Ты – курьерский поезд. Остановка – пять минут. Буфет.
Так Чехов сказал мне однажды, еще в те времена, когда он жил в «комоде», в этом маленьком двухэтажном коттедже на Кудринской-Садовой, куда я забегал на часок, возвращаясь из газетных командировок или носясь по Москве в вихре репортерской работы.
Приходят на память эти слова Чехова, когда начинаю писать воспоминания, так непохожие на обычные мемуары. Ведь мемуары – это что-то последовательное, обстоятельное – изо дня в день, из года в год… Их хорошо писать отставным генералам, старым чиновникам, ученым на покое – вообще людям, прожившим до старости на одном месте, на одной службе.
У бродяги мемуаров нет – есть клочок жизни. Клочок там, клочок тут, – связи не ищи… Бродяжническую жизнь моей юности я сменил на обязанности летучего корреспондента и вездесущего столичного репортера. Днем завтракаешь в «Эрмитаже», ночью, добывая материал, бродишь по притонам Хитрова рынка. Сегодня, по поручению редакции, на генерал-губернаторском рауте пьешь шампанское, а завтра – едешь осматривать задонские зимовники, занесенные снегом табуны, и вот – дымится джулун.
Над костром в котелке кипит баранье сало… Ковш кипящего сала – единственное средство, чтобы не замерзнуть в снежном буране, или, по-донскому, шургане…
Николай Рубинштейн дирижирует в Большом театре на сотом представлении «Демона», присутствует вся Москва в бриллиантах и фраках, – я описываю обстановку этого торжественного спектакля; а через неделю уже Кавказ, знакомые места, Чертова лестница, заоблачный аул Безенги, а еще выше, под снежной шапкой Коштан-тау, на стремнинах ледяного поля бродят сторожкие туры. А через месяц Питер – встречи в редакциях и на Невском… То столкнешься с Далматовым, то забредешь на Николаевскую, 65, к Николаю Семеновичу Лескову, то в литературном погребке на Караванной смотришь, как поэт Иванов-Классик мрачно чокается с златокудрым, жизнерадостным Аполлоном Коринфским, и слушаешь, как восторженный и бледный Костя Фофанов, закрыв глаза, декламирует свои чудесные стихи, то у Глеба Успенского на пятом этаже в его квартирке на Васильевском острове, в кругу старых народников рассказываешь эпизоды из своей бродяжной жизни бурлацкой… А там опять курьерский поезд, опять мечешься по Москве, чтобы наверстать прошедшую прогульную неделю…
И так проходила в этих непрерывных метаниях вся жизнь – без остановки на одном месте. Все свои, все друзья, хотя я не принадлежал ни к одной компании, ни к одной партии… У репортера тех дней не было прочных привязанностей, не могло быть… Прочных знакомств летучему корреспонденту тоже не было времени заводить – единственное знакомство у меня в то время, знакомство домами, было с семьей Чехова, да и то до тех пор, пока Чехов не вошел в славу.
Разные были мы с ним люди.
Я долго не мог вспомнить, как и когда началось наше знакомство и где произошла у меня первая встреча с Чеховым. Об этом он мне как-то раз напомнил сам; оказалось, что в эту первую встречу я Чехова и не заметил. Помнил только вторую, в редакции «Будильника», где редактор Н. П. Кичеев представил мне симпатичнейшего юношу с заброшенными назад волосами.
– Антоша Чехонте – Дядя Гиляй. Знакомьтесь.
– Мы уже знакомы… Нас познакомил Селецкий, помните?… Вы мне еще чуть руку не сломали.
Я сделал вид, что помню.
С этого дня мы стали встречаться особенно часто в «Будильнике» и «Зрителе» у Всеволода Давыдова. Совсем друзьями сделались. Как-то за столом у меня дома, в случайном разговоре о Русском гимнастическом обществе, он сказал улыбаясь:
– Я тоже член-учредитель Гимнастического общества. Селецкий меня и брата Николая записал в учредители… Так, для счета… Вот там-то мы с тобой, Гиляй, и познакомились. Помнишь?
Так как стесняться было нечего, я сказал откровенно:
– Нет, не помню.
И рассказал Антон Павлович, как его случайно завел Селецкий, тогдашний председатель общества, в гимнастический зал в доме Редлиха на Страстном бульваре.
– Посреди огромного зала две здоровенные фигуры в железных масках, нагрудниках и огромных перчатках изо всех сил лупят друг друга по голове и по бокам железными полосами, так что искры летят – смотреть страшно. Любуюсь на них и думаю, что живу триста лет назад. Кругом на скамьях несколько человек зрителей. Сели и мы. Селецкий сказал, что один из бойцов – Тарасов, первый боец на эспадронах во всей России, преподаватель общества, а другой, в высоких сапогах, его постоянный партнер – поэт Гиляровский. Селецкий меня представил вам обоим, а ты и не поглядел на меня, но зато так руку мне сжал, что я чуть не заплакал.
Чехов с тех пор так и не бывал больше в Гимнастическом обществе, но разговаривали мы о нем впоследствии не раз, а в 90-х годах он даже внес членский взнос и снова стал числиться членом, желая сделать мне, председателю общества, приятное. Привез я ему как-то в Мелихово список членов общества, где и его фамилия была напечатана.
– Ну, какой же я гимнаст! – сказал он, улыбаясь. – Я – человек слабый, современный, а вы с Тарасовым точно из глубины веков выплыли. Тамплиеры! Витязи! Как тогда хлестались вы мечами! Никогда не забуду. А ты и меня в гладиаторы!.. Нет уж, куда мне!.. Да и публика у вас не по мне, – пробежал он глазами по списку членов общества.
– Нет, публика у нас простая – конторщики, приказчики, студенты. Это люди активные, ну, а те вот – Морозовы, Крестовниковы, Смирновы – виноторговцы и еще некоторые – только платят членские взносы.
– Значит, мы мертвые души? Люди настоящего века. А придет время, – может быть, лет через сто, – будут все сильными, будет много таких, как ты и Тарасов… Придет время!..
И несколько лет Антон Павлович числился членом общества, но никогда там не бывал, хотя ценил и любил силу и ловкость в других. Когда я приезжал в Мелихово, то обязательно и он и его отец, Павел Егорович, вели меня к лошадям, пасшимся в леваде, сзади двора, и бывали очень довольны, когда я им показывал какие-нибудь штуки по вольтижировке или джигитовке.
– Знаешь, Гиляй, пробовал я тебя описывать, да ничего не выходит, – говорил мне не раз Антоша. – Не укладываешься ты, все рамки ломаешь. Тебе бы родиться триста лет назад или, может быть, лет сто вперед. Не нашего ты века.
Разные мы с ним были люди, а любили друг друга. Я его, слабого и хрупкого, любил какой-то особой, нежной любовью. И как радостны бывали наши встречи! В юные годы мы очень часто виделись. Раз, в 1882 году, целую неделю вместе работали в окружном суде на деле Скопинского банка – известном процессе, который вел прокурор С. С. Гончаров. Антон Павлович писал заметки об этом процессе в «Петербургской газете» под псевдонимом Рувер.
Много в Скопине воров,
Погубил их Гончаров! -
Острил Чехов.
В 1884 году я женился, наши семьи познакомились. Помню, как-то в субботу, получив в «Русских ведомостях» гонорар за неделю, что-то около ста рублей, я пришел в «Будильник» и там встретил Чехова. На его долю гонорара в «Будильнике» пришлось что-то мало, а я похвастался деньгами.
– Ну так вот – пеки пирог у себя и скажи Марии Ивановне, что мы все придем. И Левитана приведем…
Под влиянием разговоров о Крыме Левитан, найдя на моем столе альбом, сделал в нем во время общей беседы два прекрасных рисунка карандашом: «Море при лунном свете» и «Ветлы». Тотчас после него Николай Павлович Чехов нарисовал в альбоме красным, черным и синим карандашами великолепную женскую головку. Антон Павлович, долго смотревший на художников, сказал:
– Разве так рисуют? Ну, головка! Чья головка? Ну, море! Какое море? Нет, надо рисовать так, чтобы всякому было понятно, что хотел изобразить художник.
Он взял альбом. Рисунок, готовый через несколько минут, был встречен общим хохотом. Антон Павлович, отдавая мне альбом, сказал:
– Береги, Гиляй, это единственное мое художественное произведение: никогда не рисовал и больше никогда рисовать не буду, чтобы не отбивать хлеб у Левитана.
На рисунке изображена была гора, по которой спускается турист, в шляпе и с палкой, башня, дом с надписью «Трактир», море, по которому плывет пароход, и в небе – птицы; внизу – надпись: «Вид имения „Гурзуф“ Петра Ионыча Губонина», а кроме того, везде были пояснения: «море», «гора», «туристы», «чижи»…
Первые годы в Москве Чеховы жили бедно. Отец служил приказчиком у галантерейщика Гаврилова, Михаил Павлович и Мария Павловна учились еще в гимназии. Мы с женой часто бывали тогда у Чеховых – они жили в маленькой квартире в Головином переулке, на Сретенке. Веселые это были вечера! Все, начиная с ужина, на который подавался почти всегда знаменитый таганрогский картофельный салат с зеленым луком и маслинами, выглядело очень скромно, ни карт, ни танцев никогда не бывало, но все было проникнуто какой-то особой теплотой, сердечностью и радушием. Чуть что похвалишь – на дорогу обязательно завернут в пакет, и отказываться нельзя. Как-то раз в пасхальные дни подали у Чеховых огромную пасху, и жена моя удивилась красоте формы и рисунка. И вот, когда мы собрались уходить, вручили нам большой, тяжелый сверток, который велели развернуть только дома. Оказалось, в свертке – великолепная старинная дубовая пасочница.
Мы с Антоном работали в те времена почти во всех иллюстрированных изданиях: «Свет и тени», «Мирском толке», «Развлечении», «Будильнике», «Москве», «Зрителе», «Стрекозе», «Осколках», «Сверчке». По вечерам часто собиралась у Чеховых небольшая кучка жизнерадостных людей: его семейные, юноша-виолончелист Семашко, художники, мой товарищ по сцене Вася Григорьев, когда Великим постом приезжал в Москву на обычный актерский съезд. Мы все любили его пение и интересные рассказы, и Антоша нередко записывал его меткие словечки, а раз даже записал целый рассказ о случае в Тамбове, о собаке, попавшей в цирк. Это и послужило темой для «Каштанки».
В 1885 и 1886 годах я жил с семьей в селе Краскове по Казанской дороге, близ Малаховки. Теперь это густо населенная дачная местность, а тогда несколько крестьянских домов занимали только служащие железной дороги. В те времена Красково пользовалось еще разбойничьей славой, деля ее с соседней деревней Кирилловкой, принадлежавшей когда-то знаменитой Салтычихе. И из Кирилловки и из Краскова много было выслано крестьян за разбои в Сибирь. Под самым Красковом, на реке Пехорке, над глубоким омутом стояла громадная разрушенная мельница, служившая притоном «удалым добрым молодцам». В этом омуте водилась крупная рыба и, между прочим, огромные налимы, ловить которых ухитрялся только Никита Пантюхин, здешний хромой крестьянин, великий мастер этого дела. На ноге у него много лет была какая-то хроническая гниющая рана, которую он лечил, или прикладывая ил из омута и пруда, или засыпая нюхательным табаком. Никита сам делал рыболовные снаряды и, за неимением средств на покупку свинца, употреблял для грузил гайки, которые самым спокойным образом отвинчивал на железнодорожном полотне у рельсов на местах стыка. Что это могло повлечь за собой крушение поезда, ему и на ум не приходило.
Чехов очень интересовался моими рассказами о Краскове и дважды приезжал туда ко мне. Мы подолгу гуляли, осматривали окрестности, заглохшие пруды в старом парке. Об одном пруде, между прочим, ходило предание, что он образовался на месте церкви, провалившейся во время венчания вместе с духовенством и брачующимися. Антон Павлович записал это предание. И вот на берегу этого самого пруда, в зарослях парка, мы встретили Никиту. Он ловил карасей и мазал илом свою ужасную ногу. Антон Павлович осмотрел ногу и прописал какую-то мазь; я ее привез, но Никита отказался употреблять лекарство и заявил:
– Зря деньги не плати, а что мазь эта стоит – лучше мне отдавай деньгами либо табаку нюхательного купи: табак червяка в ноге ест.
Рассказал я Чехову, как Никита гайки отвинчивает, и Антон Павлович долго разговаривал с ним, записывал некоторые выражения. Между прочим, Никита рассказывал, как его за эти гайки водили к уряднику, но все обошлось благополучно.
Антон Павлович старался объяснить Никите, что отвинчивать гайки нельзя, что от этого может произойти крушение, но Никите это было совершенно непонятно. Он только пожимал в ответ плечами и спокойно возражал:
– Нешто я все гайки-то отвинчиваю? В одном месте одну, в другом – другую… Нешто мы не понимаем, что льзя, что нельзя?
Никита произвел на Чехова сильное впечатление. Из этой встречи впоследствии и родился рассказ «Злоумышленник». В него вошли и подлинные выражения Никиты, занесенные Чеховым в его знаменитую записную книжку.
Мы жили в доме де Ладвез на Второй Мещанской, в маленькой квартирке в нижнем этаже. В это время был большой спрос на описание жизни трущоб, и я печатал очерк за очерком, для чего приходилось слоняться по Аржановке и Хитровке. Там я заразился: у меня началась рожа на голове и лице, температура поднялась выше 40 градусов. Мой полуторагодовалый сын лежал в скарлатине, должно быть, и ее я тоже принес из трущоб. На счастье, мой друг доктор А. И. Владимиров, только что окончивший университет, безвыходно поселился у меня и помогал жене и няне ухаживать за ребенком. У меня рожа скоро прошла, но тут свалилась в сыпном тифу няня Екатерина Яковлевна – вошь я занес, конечно, тоже с Хитрова рынка… И вот в это самое время случайно забежал ко мне Антон Павлович. Он пришел в ужас и стал укорять нас, что не послали за ним. Осмотрел няню, сына, проглядел рецепты и остался доволен лечением. Тут вернулся Владимиров, и мы все вместе уговорили Антона Павловича не приходить больше в наш очаг заразы. Суровый Владимиров для убедительности перевел все на профессиональную почву: дескать, лечу я и прошу не мешать. Как будто уговорили. Не прошло, однако, и двух дней, как Антон Павлович явился опять и затем стал заходить и справляться чуть ли не ежедневно. Тогда мы решили не отпирать ему дверей, несмотря на все просьбы, разговаривали с ним сквозь щель, не снимая с двери цепочки.
Антон Павлович подарил мне первый литографированный экземпляр своей пьесы «Иванов», которая была поставлена в бенефис Н. В. Светлова в театре Корша. Вот что об «Иванове» рассказывал мне брат Антоши, Иван Павлович:
– Я носил пьесу в театр Корша. Понравилась. Потом как-то зашел я на репетицию и застал в буфете бенефицианта Светлова и Градова-Соколова. Светлов ругательски ругал пьесу: «Какая это пьеса для бенефиса? Одно название чего стоит – „Иванов“. Кому интересен какой-то Иванов? Никто и не придет». – «Нет, брат, ошибаешься, – возразил Градов-Соколов. – Во-первых, автор – талантливый писатель, а во-вторых, – название самое бенефисное: „Иванов“ или „Иванов“. Каждому „Иванову“ и „Иванову“ будет интересно узнать, что такое про него Чехов написал. И если только одни „Ивановы“ придут – у тебя уж полный сбор обеспечен»…
И действительно, Градов-Соколов предсказал верно.
Когда начался разъезд после спектакля – только и слышалось у подъезда:
– Карету Иванова!
– Одиночку Иванова!
– Лихач от Большой Московской с Ивановым!
– Кучер полковника Иванова!..
В 1886 году от Антона Павловича я получил его книжку «Пестрые рассказы», изданные «Осколками». Самую первую свою книжечку, «Сказки Мельпомены», он дал мне еще в 1884 году. Вслед за «Пестрыми рассказами» он напечатал в том же году в типографии братьев Вернер, на Арбате, вторую книгу – «Невинные речи». У Вернеров мы оба работали в издаваемом ими журнале «Сверчок».
Чехов посоветовал и мне собрать и издать свои очерки и рассказы, которых за последние два года, благодаря моему увлечению беллетристикой, накопилось порядочно.
– Кто же мне издаст?
– А Собачий Воротник.
Так Чехов называл младшего Вернера, щеголя, носившего пальто с воротником из какого-то серого меха.
Но Собачий Воротник отказался издать мою книгу, а предложил напечатать ее в кредит. И я напечатал «Трущобные люди».
Ее сожгли. Уцелел лишь один экземпляр, переплетенный из листов, тайком данных мне фактором. Единственный экземпляр моей книги я подарил жене. Близкие знакомые, желавшие прочитать эту запретную книгу, приходили к нам. Пришел и Чехов.
– Ну, конечно, нецензурно. Хоть ты мне бы показал, что печатать хочешь… Можно было бы что-нибудь сделать. А то уж одно название – «Трущобные люди» – напугало цензуру. Это допустимо было в шестидесятых годах, когда цензоры либеральничали в угоду времени. Ну и дальше заглавия: «Человек и собака», «Обреченные», «Каторга», «Последний удар»… Да разве это теперь возможно?
– Вы подумайте, Антон Павлович, – у жены это любимое слово было, – вы подумайте, как же не напечатать книгу, когда все помещенные в ней очерки были раньше напечатаны?
– В отдельности могли проскочить и заглавия и очерки, а когда все вместе собрано, действительно, получается впечатление беспросветное… Все гибнет, и как гибнет! Мрачно все…
И тут же Чехов утешил нас:
– Ну, да скоро доживем мы до того времени, когда эту книгу Гиляя напечатают, и увидим ее большой успех… А это будет… будет… Идет к тому…
Сожгли мою книгу, и как будто руки отшибло писать беллетристику. Я весь отдался репортерству, изредка, впрочем, писал стихи и рассказы, но далеко уже не с тем жаром, как прежде.
Я увлекся конским спортом – вспомнил юность, степи, табуны. Я отдыхал на скачках, главным образом не на самых скачках, а на утренних работах скаковых лошадей.
Потом начал писать в казенном журнале «Коннозаводство» и московском «Русском спорте», а впоследствии редактировал «Журнал спорта». Я интересовался только верховыми лошадьми, купеческого рысака я не любил, и метался по степям, по табунам, увлекаясь давно знакомым мне делом.
С Чеховым я встречался все реже и реже… Уже давно кончились наши субботы у меня и воскресенья у Чеховых. Антон Павлович стал идти в гору. «Русские ведомости», которые я почти оставил, стали за ним ухаживать, «Русская мысль» – тоже… А потом – Художественный театр. Но хотя наши встречи и стали реже, они всегда были самые теплые, дружеские и по-прежнему веселые. Вспоминается, например, такой случай.
Как– то часу в седьмом вечера, Великим постом, мы ехали с Антоном Павловичем с Миусской площади из городского училища, где брат его Иван был учителем, ко мне чай пить. Извозчик попался отчаянный: кто казался старше, он ли или его кляча, – определить было трудно, но обоим вместе сто лет насчитывалось наверное; сани убогие, без полоста. На Тверской снег наполовину стаял, и полозья саней то и дело скрежетали по камням мостовой, а иногда, если каменный оазис оказывался довольно большим, кляча останавливалась и долго собиралась с силами, потом опять тащила еле-еле, до новой передышки. Наших убеждений извозчик, по-видимому, не слышал и в ответ только улыбался беззубым ртом и шамкал что-то невнятное. На углу Тверской и Страстной площади каменный оазис оказался очень длинным, и мы остановились как раз против освещенной овощной лавки Авдеева, славившейся на всю Москву огурцами в тыквах и солеными арбузами. Пока лошадь отдыхала, мы купили арбуз, завязанный в толстую серую бумагу, которая сейчас же стала промокать, как только Чехов взял арбуз в руки. Мы поползли по Страстной площади, визжа полозьями по рельсам конки и скрежеща по камням. Чехов ругался – мокрые руки замерзли. Я взял у него арбуз.
Действительно, держать его в руках было невозможно, а положить некуда.
Наконец, я не выдержал и сказал, что брошу арбуз.
– Зачем бросать? Вот городовой стоит, отдай ему, он съест.
– Пусть ест. Городовой! – поманил я его к себе.
Он, увидав мою форменную фуражку, вытянулся во фронт.
– На, держи, только остор…
Рассказы Антоши Чехонте
Урок-викторина в 5 классе.
Цель:
- выявление разницы между юмором и сатирой, а также их общие черты на примере ранних рассказов А.П. Чехова;
- более глубокое знакомство с творчеством писателя;
- развитие творческих способностей учащихся.
Формируемые УУД:
Личностные: формирование мотивации познавательного интереса, навыков анализа текста, юмористического отношения к некоторым жизненным ситуациям.
Познавательные : умение проводить исследование текста.
Коммуникативные : формирование ситуации сотрудничества.
Регулятивные: формирование ситуации рефлексии -синквейна; умение выбирать нужную информацию из прочитанного текста.
Оборудование: мультимедийный проектор, раздаточный материал
Предварительная работа: прочесть рассказы «Толстый и тонкий», « Пересолил», «Злоумышленник», «Лошадиная фамилия»; подготовить инсценировку фрагмента рассказа(по выбору учащихся)
Ход урока:
Команды (2 или более) занимают свои места. Жеребьевка по определению названий. Одна команда - «Стрекоза», вторая - «Будильник».
Почему такие названия? (Это названия журналов, в которых Чехов публиковал свои ранние рассказы)
Запись темы урока. Постановка задач.
Как подписывал свои ранние рассказы А.П. Чехов? (Человек без селезенки, Всего известно свыше 50 чеховских псевдонимов
В указателе псевдонимов Чехова встречаются такие: А.П.; Антоша; Антоша Чехонте; А-н Ч-те; Ан. Ч.; Ан, Ч-е; Анче; Ан. Че-в; А.Ч; А. Че; А. Чехонте; Г. Балдастов; Макар Балдастов; Брат моего брата; Врач без пациентов; Вспыльчивый человек; Гайка № 6; Гайка №9; Грач; Дон-Антонио Чехонте; Дяденька; Кисляев; М. Ковров; Крапива; Лаэрт; Прозаический поэт; полковник Кочкарев, Пурселепетанов; Рувер; Рувер и Ревур; С. Б. Ч.; Улисс; Ц; Ч. Б С.; Ч. без С.; Человек без селезенки; Ч. Хонте; Шампанский; Юный старец; «...въ»; Z.Юмористические подписи и псевдонимы Чехова: Акакий Тарантулов, Некто, Шиллер Шекспирович Гете, Архип Индейкин; Василий Спиридонов Сволачев; Известный; Индейкин; Н. Захарьева; Петухов; Смирнова.)
Первое место в ряду использованных писателем псевдонимов занимает подпись Антоша Чехонте. Он стал основным псевдонимом Чехова-юмориста. Именно с этой подписью молодой студент-медик рассылал в юмористические журналы свои первые произведения. Поэтому и тему нашего урока мы назовем «Рассказы Антоши Чехонте»
Постановка задач урока совместно с детьми.
Конкурс «Биография писателя»
(ответы сопровождаются показом слайдов)
В каком городе родился А.П. Чехов? (Таганрог)
В каком городе-курорте есть дом-музей Чехова? (Ялта)
Сколько детей было в семье Чеховых? (6: 4 брата и 2 сестры, но одна девочка умерла во младенчестве)
Как звали братьев и сестру Чехова? (старшие братья - Александр и Николай, младшие - Иван, Михаил, сестра Мария).
Отец писателя, Павел Егорович Чехов, был владельцем бакалейной лавки. А чем он торговал?
Литература - это вторая профессия Чехова, его увлечение. А кем был Антон Павлович по своей основной профессии? (Врачом)
В каких журналах Чехов публиковал свои первые рассказы? («Стрекоза», «Будильник», «Осколки», «Зритель»)
Откуда взялся псевдоним Антоша Чехонте? (В таганрогской гимназии учитель Закона Божьего Покровский любил давать ученикам прозвища. Однажды он развернул классный журнал и произнёс: « Антоша Чехонте!» Прозвище стало псевдонимом молодого Чехова).
Рассказы были короткие. По условиям юмористического журнала рассказ не должен был превышать …. строк. (100 строк)
Закончите фразу: « Краткость - …. (сестра таланта)
Проверка домашнего задания.
а)Дома вы выполняли задание из рабочей тетради к рассказу «Хирургия». Как вы ответили на вопрос « Изображение героев в смешном виде»? (Юмор)
Работа с понятием «сатира». Сатира - высмеивание недостатков.
б) представление учащимися инсценировок.
В рассказах, которые вы готовили к постановке, какие черты сатиры вы увидели?
Конкурс «Внимательный читатель»
Прочитав строки из произведения, назовите рассказ.
1.«Землемер Глеб Гаврилович Смирнов приехал на станцию «Гнилушки». До усадьбы, куда он был вызван для межевания, оставалось ещё проехать на лошадях вёрст тридцать - сорок».(«Пересолил»)
2.«...На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля...» («Толстый и тонкий»)
3.«...Приказчик стоял на краю дороги и, глядя сосредоточенно себе под ноги, о чем-то думал. Судя по морщинам, бороздившим его лоб, и по выражению глаз, думы его были напряженны, мучительны». («Лошадиная фамилия»)
4. «— Отец диакон велели водку с хреном прикладывать — не помогло. Гликерия Анисимовна, дай бог им здоровья, дали на руку ниточку носить с Афонской горы да велели теплым молоком зуб полоскать, а я, признаться, ниточку-то надел, а в отношении молока не соблюл: бога боюсь, пост...
— Предрассудок... (пауза). Вырвать его нужно, Ефим Михеич!»(«Хирургия»)
Конкурс «Чей портрет?»
Назовите героя и рассказ.
а) Перед судебным следователем стоит маленький, чрезвычайно тощий мужичонка в пестрядинной рубахе и латаных портах. Его обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо и глаза, едва видимые из-за густых, нависших бровей, имеют выражение угрюмой суровости. На голове целая шапка давно уже не чесанных волос, что придает ему еще большую, паучью суровость. Он бос. (Денис Григорьев, «Злоумышленник»).
б) В приемную входит высокий, коренастый старик в коричневой рясе и с широким кожаным поясом. Правый глаз с бельмом и полузакрыт, на носу бородавка, похожая издали на большую муху. Он ищет глазами икону и, не найдя таковой, крестится на бутыль с карболовым раствором. (Дьячок Вонмигласов, «Хирургия»).
Конкурс «По домам»
Распределить персонажей по «своим» рассказам.
Фельдшер Курятин, дьячок Вонмигласов («Хирургия»)
Судебный следователь, Денис Григорьев («Злоумышленник»)
Луиза, урожденная Ванценбах; Миша, Нафанаил, Порфирий («Толстый и тонкий)
Приказчик Иван Евсеич, генерал-майор Булдеев («Лошадиная фамилия»)
Глеб Гаврилович Смирнов, извозчик Клим («Пересолил»)
Конкурс «Всякая всячина»
Какой адрес написал Ванька Жуков на письме? (на деревню дедушке)
Каково было цирковое имя Каштанки? (Тетка)
Конкурс «Юмор или сатира?»
Привести примеры юмора и сатиры из прочитанных вами дома рассказов Чехова.
Что высмеивает А.П. Чехов в своих рассказах? (глупость, чинопочитание, непрофессионализм)
Подведение итогов. Рефлексия.
Написать синквейн.
Примерные ответы.
Рассказ : Злоумышленник
Перед судебным следователем стоит маленький, чрезвычайно тощий мужичонко в пестрядинной рубахе и латаных портах. Его обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей, имеют выражение угрюмой суровости. На голове целая шапка давно уже нечесанных, путаных волос, что придает ему еще большую, паучью суровость. Он бос.
Денис Григорьев! - начинает следователь. - Подойди поближе и отвечай на мои вопросы. Седьмого числа сего июля железнодорожный сторож Иван Семенов Акинфов, проходя утром по линии, на 141-й версте, застал тебя за отвинчиванием гайки, коей рельсы прикрепляются к шпалам. Вот она, эта гайка!.. С каковою гайкой он и задержал тебя. Так ли это было?
Так ли все это было, как объясняет Акинфов?
Знамо, было.
Хорошо; ну, а для чего ты отвинчивал гайку?
Ты это свое «чаво» брось, а отвечай на вопрос: для чего ты отвинчивал гайку?
Коли б не нужна была, не отвинчивал бы, - хрипит Денис, косясь на потолок.
Для чего же тебе понадобилась эта гайка?
Гайка-то? Мы из гаек грузила делаем…
Кто это - мы?
Мы, народ… Климовские мужики, то есть.
Послушай, братец, не прикидывайся ты мне идиотом, а говори толком. Нечего тут про грузила врать!
Отродясь не врал, а тут вру… - бормочет Денис, мигая глазами. - Да нешто, ваше благородие, можно без грузила? Ежели ты живца или выполозка на крючок сажаешь, то нешто он пойдет ко дну без грузила? Вру… - усмехается Денис. - Черт ли в нем, в живце-то, ежели поверху плавать будет! Окунь, щука, налим завсегда на донную идет, а которая ежели поверху плавает, то ту разве только шилишпер схватит, да и то редко… В нашей реке не живет шилишпер… Эта рыба простор любит.
Для чего ты мне про шилишпера рассказываешь?
Чаво? Да ведь вы сами спрашиваете! У нас и господа так ловят. Самый последний мальчишка не станет тебе без грузила ловить. Конечно, который непонимающий, ну, тот и без грузила пойдет ловить. Дураку закон не писан…
Так ты говоришь, что ты отвинтил эту гайку для того, чтобы сделать из нее грузило?
А то что же? Не в бабки ж играть!
Но для грузила ты мог взять свинец, пулю… гвоздик какой-нибудь…
Свинец на дороге не найдешь, купить надо, а гвоздик не годится. Лучше гайки и не найтить… И тяжелая, и дыра есть.
Дураком каким прикидывается! Точно вчера родился или с неба упал. Разве ты не понимаешь, глупая голова, к чему ведет это отвинчивание? Не догляди сторож, так ведь поезд мог бы сойти с рельсов, людей бы убило! Ты людей убил бы!
Избави господи, ваше благородие! Зачем убивать? Нешто мы некрещеные или злодеи какие? Слава те господи, господин хороший, век свой прожили и не токмо что убивать, но и мыслей таких в голове не было… Спаси и помилуй, царица небесная… Что вы-с!
А отчего, по-твоему, происходят крушения поездов? Отвинти две-три гайки, вот тебе и крушение!
Денис усмехается и недоверчиво щурит на следователя глаза.
Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем и хранил господь, а тут крушение… людей убил… Ежели б я рельсу унес или, положим, бревно поперек ейного пути положил, ну, тогды, пожалуй, своротило бы поезд, а то… тьфу! гайка!
Да пойми же, гайками прикрепляется рельса к шпалам!
Это мы понимаем… Мы ведь не все отвинчиваем… оставляем… Не без ума делаем… понимаем…
Денис зевает и крестит рот.
В прошлом году здесь сошел поезд с рельсов, - говорит следователь. - Теперь понятно, почему…
Чего изволите?
Теперь, говорю, понятно, отчего в прошлом году сошел поезд с рельсов… Я понимаю!
На то вы и образованные, чтобы понимать, милостивцы наши… Господь знал, кому понятие давал… Вы вот и рассудили, как и что, а сторож тот же мужик, без всякого понятия, хватает за шиворот и тащит… Ты рассуди, а потом и тащи! Сказано - мужик, мужицкий и ум… Запишите также, ваше благородие, что он меня два раза по зубам ударил и в груди.
Когда у тебя делали обыск, то нашли еще одну гайку… Эту в каком месте ты отвинтил и когда?
Это вы про ту гайку, что под красным сундучком лежала?
Не знаю, где она у тебя лежала, но только нашли ее. Когда ты ее отвинтил?
Я ее не отвинчивал, ее мне Игнашка, Семена кривого сын, дал. Это я про ту, что под сундучком, а ту, что на дворе в санях, мы вместе с Митрофаном вывинтили.
С каким Митрофаном?
С Митрофаном Петровым… Нешто не слыхали? Невода у нас делает и господам продает. Ему много этих самых гаек требуется. На каждый невод, почитай, штук десять…
Послушай… 1081 статья уложения о наказаниях говорит, что за всякое с умыслом учиненное повреждение железной дороги, когда оно может подвергнуть опасности следующий по сей дороге транспорт и виновный знал, что последствием сего должно быть несчастье… понимаешь? знал! А ты не мог не знать, к чему ведет это отвинчивание… он приговаривается к ссылке в каторжные работы.
Конечно, вы лучше знаете… Мы люди темные… нешто мы понимаем?
Все ты понимаешь! Это ты врешь, прикидываешься!
Зачем врать? Спросите на деревне, коли не верите… Без грузила только уклейку ловят, а на что хуже пескаря, да и тот не пойдет тебе без грузила.
Ты еще про шилишпера расскажи! - улыбается следователь.
Шилишпер у нас не водится… Пущаем леску без грузила поверх воды на бабочку, идет голавль, да и то редко.
Ну, молчи…
Наступает молчание. Денис переминается с ноги на ногу, глядит на стол с зеленым сукном и усиленно мигает глазами, словно видит перед собой не сукно, а солнце. Следователь быстро пишет.
Мне идтить? - спрашивает Денис после некоторого молчания.
Нет. Я должен взять тебя под стражу и отослать в тюрьму.
Денис перестает мигать и, приподняв свои густые брови, вопросительно глядит на чиновника.
То есть, как же в тюрьму? Ваше благородие! Мне некогда, мне надо на ярмарку; с Егора три рубля за сало получить…
Молчи, не мешай.
В тюрьму… Было б за что, пошел бы, а то так… здорово живешь… За что? И не крал, кажись, и не дрался… А ежели вы насчет недоимки сомневаетесь, ваше благородие, то не верьте старосте… Вы господина непременного члена спросите… Креста на нем нет, на старосте-то…
Я и так молчу… - бормочет Денис. - А что староста набрехал в учете, это я хоть под присягой… Нас три брата: Кузьма Григорьев, стало быть, Егор Григорьев и я, Денис Григорьев…
Ты мне мешаешь… Эй, Семен! - кричит следователь. - Увести его!
Нас три брата, - бормочет Денис, когда два дюжих солдата берут и ведут его из камеры. - Брат за брата не ответчик… Кузьма не платит, а ты, Денис, отвечай… Судьи! Помер покойник барин-генерал, царство небесное, а то показал бы он вам, судьям… Надо судить умеючи, не зря… Хоть и высеки, но чтоб за дело, по совести…
Конь и трепетная лань
Третий час ночи. Супруги Фибровы не спят. Он ворочается с боку на бок и то и дело сплевывает, она, маленькая худощавая брюнеточка, лежит неподвижно и задумчиво смотрит на открытое окно, в которое нелюдимо и сурово глядится рассвет…
Не спится! - вздыхает она. - Тебя мутит?
Да, немножко.
Не понимаю, Вася, как тебе не надоест каждый день являться домой в таком виде! Не проходит ночи, чтоб ты не был болен. Стыдно!
Ну, извини… Я это нечаянно. Выпил в редакции бутылку пива, да в «Аркадии» немножко перепустил. Извини.
Да что извинять? Самому тебе должно быть противно и гадко. Плюет, икает… Бог знает на что похож. И ведь это каждую ночь, каждую ночь! Я не помню, когда ты являлся домой трезвым.
Я не хочу пить, да оно как-то само собой пьется. Должность такая анафемская. Целый день по городу рыскаешь. Там рюмку выпьешь, в другом месте пива, а там, глядь, приятель пьющий встретился… нельзя не выпить. А иной раз и сведения не получишь без того, чтоб с какой-нибудь свиньей бутылку водки не стрескать. Сегодня, например, на пожаре нельзя было с агентом не выпить.
Да, проклятая должность! - вздыхает брюнетка. - Бросил бы ты ее, Вася!
Бросить? Как можно!
Очень можно. Добро бы ты писатель настоящий был, писал бы хорошие стихи или повести, а то так, репортер какой-то, про кражи да пожары пишешь. Такие пустяки пишешь, что иной раз и читать совестно. Хорошо бы еще, пожалуй, если б зарабатывал много, этак рублей двести-триста в месяц, а то получаешь какие-то несчастные пятьдесят рублей, да и то неаккуратно. Живем мы бедно, грязно. Квартира прачечной пропахла, кругом все мастеровые да развратные женщины живут. Целый день только и слышишь неприличные слова и песни. Ни мебели у нас, ни белья. Ты одет неприлично, бедно, так что хозяйка на тебя тыкает, я хуже модистки всякой. Едим мы хуже всяких поденщиков… Ты где-то на стороне в трактирах какую-то дрянь ешь, и то, вероятно, не на свой счет, я… одному только богу известно, что я ем. Ну, будь мы какие-нибудь плебеи, необразованные, тогда бы помирилась я с этим житьем, а то ведь ты дворянин, в университете кончил, по-французски говоришь. Я в институте кончила, избалована.
Погоди, Катюша, пригласят меня в «Куриную слепоту» отдел хроники вести, тогда иначе заживем. Я номер тогда возьму.
Это уж ты мне третий год обещаешь. Да что толку, если и пригласят? Сколько бы ты ни получал, все равно пропьешь. Не перестанешь же водить компанию со своими писателями и актерами! А знаешь что, Вася? Написала бы я к дяде Дмитрию Федорычу в Тулу. Нашел бы он тебе прекрасное место где-нибудь в банке или казенном учреждении. Хорошо, Вася? Ходил бы ты, как люди, на службу, получал бы каждое 20-е число жалованье - и горя мало! Наняли бы мы себе дом-особнячок с двором, с сараями, с сенником. Там за двести рублей в год отличный дом можно нанять. Купили бы мебели, посуды, скатертей, наняли бы кухарку и обедали бы каждый день. Пришел бы ты со службы в три часа, взглянул на стол, а на нем чистенькие приборы, редиска, закуска разная. Завели бы мы себе кур, уток, голубей, купили бы корову. В провинции, если не роскошно жить и не пропивать, все это можно иметь за тысячу рублей в год. И дети бы наши не умирали от сырости, как теперь, и мне бы не приходилось таскаться то и дело в больницу. Вася, богом молю тебя, поедем жить в провинцию!
Там с дикарями от скуки подохнешь.
А здесь разве весело? Ни общества у нас, ни знакомства… С чистенькими, мало-мальски порядочными людьми у тебя только деловое знакомство, а семейно ни с кем ты не знаком. Кто у нас бывает? Ну, кто? Эта Клеопатра Сергеевна. По-твоему, она знаменитость, фельетоны музыкальные пишет, а по-моему, - она содержанка, распущенная женщина. Ну, можно ли женщине пить водку и при мужчинах корсет снимать? Пишет статьи, говорит постоянно о честности, а как взяла в прошлом году у меня рубль взаймы, так до сих пор не отдает. Потом, ходит к тебе этот твой любимый поэт. Ты гордишься, что знаком с такой знаменитостью, а рассуди ты по совести: сто́ит ли он этого?
Честнейший человек!
Но веселого в нем очень мало. Приходит к нам для того только, чтобы напиться… Пьет и рассказывает неприличные анекдоты. Третьего дня, например, нализался и проспал здесь на полу целую ночь. А актеры! Когда я была девушкой, то боготворила этих знаменитостей, с тех пор же, как вышла за тебя, я не могу на театр глядеть равнодушно. Вечно пьяны, грубы, не умеют держать себя в женском обществе, надменны, ходят в грязных ботфортах. Ужасно тяжелый народ! Не понимаю, что веселого ты находишь в их анекдотах, которые они рассказывают с громким, хриплым смехом! И глядишь ты на них как-то заискивающе, словно одолжение делают тебе эти знаменитости, что знакомы с тобой… Фи!
Оставь, пожалуйста!
А там, в провинции, ходили бы к нам чиновники, учителя гимназии, офицеры. Народ все воспитанный, мягкий, без претензий. Напьются чаю, выпьют по рюмке, если подашь, и уйдут. Ни шуму, ни анекдотов, все так степенно, деликатно. Сидят, знаешь, на креслах и на диване и рассуждают о разных разностях, а тут горничная разносит им чай с вареньем и с сухариками. После чаю играют на рояле, поют, пляшут. Хорошо, Вася! Часу в двенадцатом легонькая закуска: колбаса, сыр, жаркое, что от обеда осталось… После ужина ты идешь дам провожать, а я остаюсь дома и прибираю.
Скучно, Катюша!
Если дома скучно, то ступай в клуб или на гулянье… Здесь на гуляньях души знакомой не встретишь, поневоле запьешь, а там кого ни встретил, всякий тебе знаком. С кем хочешь, с тем и беседуй… Учителя, юристы, доктора - есть с кем умное слово сказать… Образованными там очень интересуются, Вася! Ты бы там одним из первых был…
И долго мечтает вслух Катюша… Серо-свинцовый свет за окном постепенно переходит в белый… Тишина ночи незаметно уступает свое место утреннему оживлению. Репортер не спит, слушает и то и дело приподнимает свою тяжелую голову, чтобы сплюнуть… Вдруг, неожиданно для Катюши, он делает резкое движение и вскакивает с постели… Лицо его бледно, на лбу пот…
Чертовски меня мутит, - перебивает он мечтания Катюши. - Постой, я сейчас…
Накинув на плечи одеяло, он быстро выбегает из комнаты. С ним происходит неприятный казус, так знакомый по своим утренним посещениям пьющим людям. Минуты через две он возвращается бледный, томный… Его пошатывает… На лице его выражение омерзения, отчаяния, почти ужаса, словно он сейчас только понял всю внешнюю неприглядность своего житья-бытья. Дневной свет освещает перед ним бедность и грязь его комнаты, и выражение безнадежности на его лице становится еще живее.
Катюша, напиши дяде! - бормочет он.
Да? Ты согласен? - торжествует брюнетка. - Завтра же напишу и даю тебе честное слово, что ты получишь прекрасное место! Вася, ты это… не нарочно?
Катюша, прошу… ради бога…
И Катюша опять начинает мечтать вслух. Под звук своего голоса и засыпает она. Снится ей дом-особнячок, двор, по которому солидно шагают ее собственные куры и утки. Она видит, как из слухового окна глядят на нее голуби, и слышит, как мычит корова. Кругом все тихо: ни соседей-жильцов, ни хриплого смеха, не слышно даже этого ненавистного, спешащего скрипа перьев. Вася чинно и благородно шагает около палисадника к калитке. Это идет он на службу. И душу ее наполняет чувство покоя, когда ничего не желается, мало думается…
К полудню просыпается она в прекраснейшем настроении духа. Сон благотворно повлиял на нее. Но вот, протерев глаза, она глядит на то место, где так недавно ворочался Вася, и обхватывавшее ее чувство радости сваливается с нее, как тяжелая пуля. Вася ушел, чтобы возвратиться поздно ночью в нетрезвом виде, как возвращался он вчера, третьего дня… всегда… Опять она будет мечтать, опять на лице его мелькнет омерзение.
Незачем писать дяде! - вздыхает она.
........................................
на
заметку
(рассказы
о Чехове)
При публикации в журналах свои рассказов и «юморесок» Чехов
«действовал» под псевдонимами. Скрывая настоящее имя
автора, они еще и развлекали читателя, придавали произведениям больший
комический эффект. Фантазия Чехова не знала границ: Шиллер
Шекспирович Гете, Шампанский, Дяденька - какими только
«кличками», как называл их Чехов, ни подписывал он свои
произведения.
Всего у Чехова было около 50 псевдонимов, самым же известным из них,
без сомнения, является «Антоша Чехонте». Этим
псевдонимом Чехов подписал не только множество юмористичесикх
рассказов, но и два своих первых сборника - «Сказки
Мельпомены» (1884) и «Пестрые рассказы» (1886).
.............................................
Copyright: Антон Чехов
Вечер. По улице идет пестрая толпа, состоящая из пьяных тулупов и кацавеек. Смех, говор и приплясыванье. Впереди толпы прыгает маленький солдатик в старой шинелишке и с шапкой набекрень.
Навстречу толпе идет «унтер».
Ты отчего же мне чести не отдаешь? - набрасывается унтер на маленького солдатика. - А? Почему? Постой! Который ты это? Зачем?
Миленький, да ведь мы ряженые! - говорит бабьим голосом солдатик, и толпа вместе с унтером закатывается громким смехом…
В ложе сидит красивая полная барыня; лета ее определить трудно, но она еще молода и долго еще будет молодой… Одета она роскошно. На белых руках ее по массивному браслету, на груди бриллиантовая брошь. Около нее лежит тысячная шубка. В коридоре ожидает ее лакей с галунами, а на улице пара вороных и сани с медвежьей полостью… Сытое красивое лицо и обстановка говорят: «Я счастлива и богата». Но не верьте, читатель!
«Я ряженая, - думает она. - Завтра или послезавтра барон сойдется с Nadine и снимет с меня всё это…»
За карточным столом сидит толстяк во фраке, с трехэтажным подбородком и белыми руками. Около его рук куча денег. Он проигрывает, но не унывает. Напротив, он улыбается. Ему ведь ничего не стоит проиграть тысячу, другую. В столовой несколько слуг приготовляют для него устриц, шампанское и фазанов. Он любит хорошо поужинать. После ужина он поедет в карете к ней . Она ждет его. Не правда ли, ему хорошо живется? Он счастлив! Но посмотрите, какая чепуха шевелится в его ожиревших мозгах!
«Я ряженый. Наедет ревизия, и все узнают, что я только ряженый!..»
На суде адвокат защищает подсудимую… Это хорошенькая женщина с донельзя печальным лицом, невинная! Видит бог, что она невинна! Глаза адвоката горят, щеки его пылают, в голосе слышны слезы… Он страдает за подсудимую, и если ее обвинят, он умрет с горя!.. Публика слушает его, замирает от наслаждения и боится, чтоб он не кончил. «Он поэт», - шепчут слушатели. Но он только нарядился поэтом!
«Дай мне истец сотней больше, я упек бы ее! - думает он. - В роли обвинителя я был бы эффектней!»
По деревне идет пьяный мужичонка, поет и визжит на гармонике. На лице его пьяное умиление. Он хихикает и подплясывает. Ему весело живется, не правда ли? Нет, он ряженый.
«Жрать хочется», - думает он.
Молодой профессор-врач читает вступительную лекцию. Он уверяет, что нет больше счастия, как служить науке. «Наука всё! - говорит он, - она жизнь!» И ему верят… Но его назвали бы ряженым, если бы слышали, что он сказал своей жене после лекции. Он сказал ей:
Теперь я, матушка, профессор. У профессора практика вдесятеро больше, чем у обыкновенного врача. Теперь я рассчитываю на двадцать пять тысяч в год.
Шесть подъездов, тысяча огней, толпа, жандармы, барышники. Это театр. Над его дверями, как в Эрмитаже у Лентовского, написано: «Сатира и мораль». Здесь платят большие деньги, пишут длинные рецензии, много аплодируют и редко шикают… Храм!
Но этот храм ряженый. Если вы снимете «Сатиру и мораль», то вам нетрудно будет прочесть: «Канкан и зубоскальство».
Двое в одном
Не верьте этим иудам, хамелеонам! В наше время легче потерять веру, чем старую перчатку, - и я потерял!
Был вечер. Я ехал на конке. Мне, как лицу высокопоставленному, не подобает ездить на конке, но на этот раз я был в большой шубе и мог спрятаться в куний воротник. Да и дешевле, знаете… Несмотря на позднее и холодное время, вагон был битком набит. Меня никто не узнал. Куний воротник делал из меня incognito. Я ехал, дремал и рассматривал сих малых…
«Нет, это не он! - думал я, глядя на одного маленького человечка в заячьей шубенке. - Это не он! Нет, это он! Он!»
Думал я, верил и не верил своим глазам…
Человечек в заячьей шубенке ужасно походил на Ивана Капитоныча, одного из моих канцелярских… Иван Капитоныч - маленькое, пришибленное, приплюснутое создание, живущее для того только, чтобы поднимать уроненные платки и поздравлять с праздником. Он молод, но спина его согнута в дугу, колени вечно подогнуты, руки запачканы и по швам… Лицо его точно дверью прищемлено или мокрой тряпкой побито. Оно кисло и жалко; глядя на него, хочется петь «Лучинушку» и ныть. При виде меня он дрожит, бледнеет и краснеет, точно я съесть его хочу или зарезать, а когда я его распекаю, он зябнет и трясется всеми членами.
Приниженнее, молчаливее и ничтожнее его я не знаю никого другого. Даже и животных таких не знаю, которые были бы тише его…
Человечек в заячьей шубенке сильно напоминал мне этого Ивана Капитоныча: совсем он! Только человечек не был так согнут, как тот, не казался пришибленным, держал себя развязно и, что возмутительнее всего, говорил с соседом о политике. Его слушал весь вагон.
Гамбетта помер! - говорил он, вертясь и махая руками. - Это Бисмарку на руку. Гамбетта ведь был себе на уме! Он воевал бы с немцем и взял бы контрибуцию, Иван Матвеич! Потому что это был гений. Он был француз, но у него была русская душа. Талант!
Ах ты, дрянь этакая!
Когда кондуктор подошел к нему с билетами, он оставил Бисмарка в покое.
Отчего это у вас в вагоне так темно? - набросился он на кондуктора. - У вас свечей нет, что ли? Что это за беспорядки? Проучить вас некому! За границей вам задали бы! Не публика для вас, а вы для публики! Чёрт возьми! Не понимаю, чего это начальство смотрит!
Через минуту он требовал от нас, чтобы мы все подвинулись.
Подвиньтесь! Вам говорят! Дайте мадаме место! Будьте повежливей! Кондуктор! Подите сюда, кондуктор! Вы деньги берете, дайте же место! Это подло!
Здесь курить не велено! - крикнул ему кондуктор.
Кто это не велел? Кто имеет право? Это посягательство на свободу! Я никому не позволю посягать на свою свободу! Я свободный человек!
Ах ты, тварь этакая! Я глядел на его рожицу и глазам не верил. Нет, это не он! Не может быть! Тот не знает таких слов, как «свобода» и «Гамбетта».
Нечего сказать, хороши порядки! - сказал он, бросая папиросу. - Живи вот с этакими господами! Они помешаны на форме, на букве! Формалисты, филистеры! Душат!
Я не выдержал и захохотал. Услышав мой смех, он мельком взглянул на меня, и голос его дрогнул. Он узнал мой смех и, должно быть, узнал мою шубу. Спина его мгновенно согнулась, лицо моментально прокисло, голос замер, руки опустились по швам, ноги подогнулись. Моментально изменился! Я уже более не сомневался: это был Иван Капитоныч, мой канцелярский. Он сел и спрятал свой носик в заячьем меху.
Теперь я посмотрел на его лицо.
«Неужели, - подумал я, - эта пришибленная, приплюснутая фигурка умеет говорить такие слова, как „филистер“ и „свобода“? А? Неужели? Да, умеет. Это невероятно, но верно… Ах ты, дрянь этакая!»
Верь после этого жалким физиономиям этих хамелеонов!
Я уж больше не верю. Шабаш, не надуешь!
Было двенадцать часов ночи.
Митя Кулдаров, возбужденный, взъерошенный, влетел в квартиру своих родителей и быстро заходил по всем комнатам. Родители уже ложились спать. Сестра лежала в постели и дочитывала последнюю страничку романа. Братья-гимназисты спали.
Откуда ты? - удивились родители. - Что с тобой?
Ох, не спрашивайте! Я никак не ожидал! Нет, я никак не ожидал! Это… это даже невероятно!
Митя захохотал и сел в кресло, будучи не в силах держаться на ногах от счастья.
Сделал и прислал Кайдалов Анатолий._____________________
АНТОША ЧЕХОНТЕ, АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ
Читатель, отнесись к этой книге любовно и бережно. Перед тобой прекрасная книга. Добрая и в то же время злая, весёлая и печальная, неповторимо яркая.
Автор её Антон Павлович Чехов, слава и гордость нашей литературы, известный всему миру мастер короткого рассказа.
В молодости он подписывАл свои произведения не настоящим именем, а озорными псевдонимами: «Прозаический поэт», «Человек без селезёнки», но чаще всего «Антоша Чехонте». Рассказы, которые ты прочтёшь в этой книге, Чехов - Чехонте написал в начале своего творческого пути, между 1883 и 1887 годами.
Это были тяжёлые годы в жизни России. I марта 1881 года народовольцы убили царя Александра II. И сразу же началась полоса жестокой, грубой реакции. Новый царь Александр III поручил управление Россией угрюмому деспоту Победоносцеву. «Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте», - так описывал Чехов восьмидесятые годы в своём знаменитом рассказе «Человек в футляре».
Цензура свирепствовала. Лучший из тогдашних журналов, «Отечественные записки», во главе которого стоял замечательный сатирик Салтыков-Щедрин, был закрыт. Зато плодились пустые юмористические журналы. Они отличались друг от друга только названиями: «Осколки», «Зритель», «Будильник», «Стрекоза». Все обходили серьёзные темы, ограничивались зубоскальством. Вереницей шествовали по их страницам жадные тёши, глупые модницы да картёжники-мужья.
И кто бы мог подумать? Со страниц этих бездарных журнальчиков в русскую литературу вошёл новый большой талант. Враг мира пошлости и раболепия - Чехов.
Он родился в 1860 году, был сыном мелкого лавочника Рос в заштатном городке Таганроге, где на улицах не просыхали лужи, а в лужах хрюкали свиньи.
Отец хотел сделать сына торговцем. В свободное от уроков время Антоша должен был стоять за бакалейным прилавком, взвешивать товары, отсчитывать сдачу. Или хуже того: в винном погребке, что при лавке отца, подавать вино и закуски захмелевшим клиентам.
По воскресеньям с утра вся семья чинно направлялась в церковь. Гнусавил поп, дымили свечи, пахло ладаном. А отец заставлял петь в церковном хоре.
Гимназия. Педагоги-чиновники, казарменная дисциплина и зубрёжка, зубрёжка. Единственным светлым пятном были уроки литературы. Их вёл талантливый учитель Ф. П. Покровский. Он взволнованно раскрывал перед подростками мир высоких идей и благородных чувств Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Умел привить любовь к чтению. Чехов - гимназист старших классов - читал запоем.
Была у него ещё одна страсть - театр. В театр приходилось ходить тайком, переодевшись. Гимназистам не разрешалось посещать вечерние спектакли. В антрактах по фойе бродили надзиратели, присматриваясь к молодым лицам. Но всё же удавалось обмануть их бдительность. Как было пропустить премьеру? Театр волновал, манил, знакомил с другой, более интересной жизнью. Полотняное небо казалось реальнее настоящего. Событием для юноши Чехова были гастроли в Таганроге «дома Островского», московского Малого театра.
Когда Чехову минуло шестнадцать лет, его отец разорился. Бежал от кредиторов в Москву, а за ним в Москву перебралась вся семья. Только Антоша Чехов остался в Таганроге, чтобы закончить гимназию. Три года снимал комнату у нового владельца родного дома. Узнал нужду, зарабатыва (уроками, репетиторством. На летние каникулы ни разу не смог съездить к родным, не было денег.
Но вот гимназия позади. В 1879 году Чехов поступает на медицинский факультет Московского университета. Он хочет посвятить свою жизнь деятельности врача, однако прежняя любовь к литературе разгорается в нём с новой силой. Студентом первого курса Чехов дебютирует в печати. В номере журнала «Стрекоза» от 9 марта 1880 года публикует два небольших юмористических рассказа. За ними последовали другие.
Его работоспособность была поразительной. Он печатался в десятках журналов и газет. Только за 1883 год написал более ста рассказов. В среднем рассказ за три с половиной дня. И это на IV курсе сложнейшего медицинского факультета! Стоит ли удивляться признанию Чехова, что, как правило, он писал рассказ за один присест?
Как он находил сюжеты? Он был убеждён, что достаточно присмотреться внимательно к тому, что происходит вокруг, и перед писателем откроются целые россыпи драгоценного материала. Рассказы «Беглец» и «Хирургия» навеяны Чехову его врачебной практикой. «Налим» - описание подлинного случая, которому он был свидетелем.
Однажды знаменитый дрессировщик Дуров рассказал ему о своей собаке Каштанке. О том, как нашёл её на улице, как обучил, как стал с нею выступать в цирке. Рассказал и забыл. А Чехов написал о Каш-
танке рассказ, талантливый и прекрасный, и история Каштанки стала живым фактом искусства. В. Г. Короленко вспоминает об одной своей беседе с Чеховым:
«Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. Вот.
Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, - это оказалась пепельница, - поставил её передо мною и сказал: - Хотите - завтра будет рассказ... Заглавие «Пепельница».
И глаза его засветились весельем. Казалось, над пепельницей начинают уже роиться какие-то неопределённые образы, положения, приключения, ещё не нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением...»
Но литературный хлеб не был лёгким для Чехова. Редакции ставили жёсткие условия: объём рассказов должен быть очень мал, всего две-три страницы. Как уложиться в проклятое прокрустово ложе? Приходилось вычёркивать, выбрасывать, сокращать. Поначалу это доставляло молодому писателю одни страдания. Но со временем он овладел искусством короткого рассказа, постиг законы этого жанра, открыл его богатейшие возможности.
Подписчики «Осколков» или «Будильника» недоуменно разводили руками: вроде обычный юмористический рассказ, и вместе с тем совсем не такой, как у других авторов. У других просто анекдот, а рассказ Чехоьа заставлял задуматься. Молодой писатель с весёлым псевдонимом «Антоша Чехонте» ставил вопросы большой общественной важности Heдаром царский цензор, запрещая к печати его рассказ «Унтер Пришибеев», заметил, что писатель высмеивает «уродливые общественные формы».
«Унтер Пришибеев» - маленькая бытовая сценка. Главный герой - отставной солдафон, добровольный доносчик, одержимый страстью вмешиваться не в свои дела, запрещать, пресекать, «пришибать» Образ Пришибеева встал в ряд лучших сатирических образов русской литературы, Хлестакова из «Ревизора», Чичикова и Собакевича из «Мёртвых душ» Гоголя, Иудушки из «Господ Головлёвых» Салтыкова-Щедрина. Но у Гоголя и Салтыкова-Щедрина крупные по объёму произведения, у Чехова же рассказ в несколько страничек. Отдай должное, читатель, поразительному мастерству Чехова: у него рассказ по ёмкости сравнился с романом.
Ещё одна небольшая сценка, «Хамелеон». Хамелеон - это пресмыкающееся тёплых стран, которое меняет окраску кожи при перемене цвета окружающей среды. Слово «хамелеон» часто употребляют в переносном смысле, и тогда оно приобретает презрительную окраску. Хамелеон - это человек, который из мелких корыстных побуждений легко меняет мнения, симпатии, взгляды. Чехов широкими мазками рисует мерзкий тип подхалима перед господами, грубияна и наглеца перед всеми прочими. Мелкая, рабская душонка! Чехов призывал каждого-воспользуюсь его собственным выражением - «выдавливать из себя по капле раба». К этой теме он возвращался не раз. Прочти «Толстого и тонкого», «Смерть чиновника».
Рассказы Чехова искрятся улыбкой, весельем. Как не смеяться, например, над бестолковым фельдшером из «Хирургии», над незадачливым лжецом из рассказа «Пересолил» или над героем «Лошадиной фамилии», невеждой-генералом, который больше доверял знахарю, чем врачу? Но Чехову отнюдь не безразлично было, кого подвергать осмеянию. Он никогда не смеялся над бедными, обманутыми, попавшими в беду. За каждой его строкой стоит умный и добрый рассказчик, чуткий, всё понимающий с полуслова человек.
Под внешней весёлостью чеховских рассказов скрывалась грусть. Грусть о том, что люди часто бывают бездушными и злыми, что пошлость серым туманом пропитывает всё вокруг. Техника развивается, строят новые железные дороги. Народ остаётся по-прежнему, как при крепостном праве, забитым и тёмным.
Разве можно забыть Ваньку Жукова, девятилетнего мальчишку, отданного в ученье к сапожнику в Москву, вечно голодного, иззябшего, отправляющего дедушке письмо: «Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой...» На конверте Ванька выводит адрес: «На деревню дедушке. Константину Макарычу».
Отвергая настоящее, Чехов устремлялся мечтой в будущее. Он был убеждён: недалеко то время, когда жизнь будет устроена на новых, разумных началах. «Хорошая жизнь будет лет через пятьдесят», мечтает один из его героев. Другой ему вторит: «Вот оно, счастье, вот оно идёт, подходит всё ближе и ближе, я уже слышу его шаги...»
Чехов искал и не мог найти пути к этому счастливому завтрашнему дню. Он много писал о детях. Хотел разглядеть в ребёнке будущего хозяина жизни. Его тревожило, когда он замечал, что подростки перенимают у старших их худшие черты. Герои рассказа «Детвора» с жадностью играют на деньги, учатся обманывать, жульничать. Кем они вырастут-новыми Менделеевыми, Пржевальскими, Репиными - или приспособятся к окружающей пошлости и мещанству? Другая интонация в рассказе «Мальчики». О юношеской жажде романтики, необыкновенных дел Чехов пишет с большим теплом.
«Тогда человек станет лучше, когда покажете ему, каков он есть» - так он формулировал один из своих главных литературных принципов. Доверие. Прежде всего доверие уму и сердцу читателя.
Чехов ставил себе задачей сделать читателя соучастником творческого процесса. Он никогда не восклицал: «Какая трогательная картина!» или «Какая бедная девочка!» Добивался, чтобы читатель сам мог сказать эти слова. Он безжалостно вычёркивал пространные описания природы. Стремился к тому, чтобы из отдельных деталей читатель сам смог нарисовать их в воображении. «Например,-доказывал он брату Александру, из которого хотел вырастить писателя, - у тебя получится лунная ночь, если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звёздочкой мелькало стёклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром чёрная тень собаки или волка...»
Чехов-писатель рос с поразительной быстротой. Недавний дебютант на глазах превращался в зрелого мастера.
Современники долго не могли разглядеть его таланта. Когда весной 1886 года вышел сборник «Пёстрые рассказы», подписанный А. Чехонте, один из критиков утверждал, что молодой автор разменивает себя на пустяки, что он относится к числу тех «газетных писателей», которые оканчивают свой век «в полном забвении где-нибудь под забором».
Но был и иной, добрый отклик на книгу. К Чехову обратился с письмом видный писатель старшего поколения Д. В. Григорович, автор знаменитой повести «Антон-Горемыка», человек, близко знавший Белинского, Достоевского, Тургенева. Григорович горячо приветствовал Чехова как новый большой талант, убеждал его быть требовательнее и накапливать силы для создания «истинно художественных произведений».
Чехов не привык к словам одобрения, письмо Григоровича взволновало, растрогало его, заставило задуматься о себе как о писателе. 28 марта 1886 года он отвечал: «Если у меня есть дар, который следует уважать, то каюсь перед чистотою Вашего сердца, я доселе не уважал его Я чувствовал, что он меня есть, но привык считать его ничтожным.
В следующем, 1887 году вышла в свет книга рассказов Чехова «В сумерках», первая книга, подписанная его полным настоящим именем. Московский театр Корша поставил его пьесу «Иванов».
Как влюблённый в романтику гор альпинист, едва поднявшись на крутую вершину, сразу же начинает мечтать о следующей, ещё менее доступной, так писатель, подлинный писатель, никогда не успокаивается на достигнутом, тоже мечтает о своей следующей вершине.
Мы прощаемся с Чеховым, вступающим в пору творческой зрелости, полным сил и новых замыслов. Его ждут впереди новые рубежи мастерства. Ему предстоит совершить мужественные поступки, написать гениальные произведения, которые прославят его имя и всю литературу русскую.
Его, больного чахоткой, нуждающегося в полном покое, неугомонная русская совесть позовёт в дальний путь. Он отправится на Сахалин, остров каторги и ссылки, остров ужасов. Он напишет книгу о своём путешествии. Расскажет правду о диком произволе, о хамстве палачей и тупиц. Громко, во весь голос он заявит, что в народе зреют могучие силы. Воскликнет: «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!»
В 1892 году в России вспыхнет эпидемия холеры И Чехов отодвинет в сторону литературную работу, начнёт строить больничные бараки, принимать пациентов как врач. Он будет выпрашивать у богатых людей деньги на медицинские нужды. Сам он к этому времени достигнет вершин писательской славы, но денег у него по-прежнему не будет.
Когда в 1902 году по требованию Николая II отменят решение об
избрании в почётные академики Горького, Чехов в знак протеста сам сложит с себя звание почётного академика.
Он не дожил нескольких месяцев до первой русской революции. Чахотка свела его в могилу в мае 1904 года. Но перед смертью он написал по-юношески звонкие произведения, проникнутые радостным предчувствием близких великих перемен. «Здравствуй, новая жизнь!»- раздалось в финале его последней пьесы «Вишнёвый сад».
У тебя впереди, читатель, ещё не одна встреча с Чеховым. Он принадлежит к немногим избранным, с которыми мы не расстаёмся всю жизнь. Как я завидую тебе, сколько тебя впереди ещё ждёт радости первооткрытия! Тебе предстоит прочесть такие удивительные создания чеховского гения, как «Палата № 6», «Чёрный монах», «Дама с собачкой». Тебе предстоит увидеть на сцене знаменитую «Чайку», с которой началась слава Художественного театра.
Но не всё сразу. Пока прочти любовно, внимательно этот сборник юношеских рассказов Антоши Чехонте - Антона Павловича Чехова.
